Удивительно, что такой человек, как отец, не сумел пробить это пустяковое дело. Впрочем, за прилавком он бы пропал, он же не фотограф довоенных времен, которому для счастья немного надо. Для такой судьбы запросы у отца были слишком велики.
Когда дошло до фотографий, я попытался отыскать одну-единственную — Хепнера, я сунул ее тогда к семейным снимкам. Нет, не нашел, но ведь в разных местах ящика фотографий полно, как песка в чемодане, привезенном из отпуска на море. Мне просто интересно, обнаружил ли тогда отец эту лишнюю фотографию среди наших.
***
После ужина, за которым я впервые наблюдал, как Хуго Лепшиц крошит свою мацу, уставившись в телевизор, мы с Мартой ушли. Она поехала на последнюю ночную съемку, а я домой. До остановки Осткройц нам было по пути, там она поцеловала меня, и мы договорились встретиться завтра вечером. Только не надо радоваться заранее.
Отца нет дома, как обычно, но о его отсутствии я теперь никогда не жалел. Через несколько дней мы с Мартой собирались дикарями на побережье, я с нетерпением дожидался отъезда. Мы, правда, боялись остаться там без крыши над головой, но я думал так: неудачный отдых — ничто по сравнению с радостью отъезда. Впереди еще разговор с отцом о деньгах.
Впервые за эти долгие дни кладовка забита продуктами, я поужинал второй раз. Тут зазвонил телефон: обеспокоенная Ванда разыскивает Гордона Кварта, а вдруг я в курсе, там какая-то история с оркестром, чуть ли не вопрос жизни и смерти. Все-таки она вынудила у меня совет обратиться к некоему Ротштейну, хотя номер его телефона я не знал.
Положив трубку, я не поленился заглянуть в телефонную книгу. Ванде я не смог сообщить ни адреса, ни имени, я думал, наличие десятка Ротштейнов затруднит поиски, эта фамилия казалась мне довольно распространенной. Но Ротштейнов в телефонной книге не оказалось. Ошибка? Я водил пальцем по списку, но между фамилиями Ротш и Рошт — никого.
В детское время я улегся в постель, намереваясь поскорее заснуть и по возможности не просыпаться до встречи с Мартой. Постель была застелена свежим бельем, о чудо, у него и на это нашлось время. Наверное, отец все-таки хочет со мной помириться: утром денежный веер, теперь крахмальные простыни. Или же чистота в доме — по контрасту с провонявшей дачей — значит для него больше, чем для меня.
Среди ночи я проснулся от шума. Отец бродил по квартире, хлопал дверями, ронял вилки, кашлял. Казалось, все эти звуки он производит нарочно, и я спрашивал себя, отчего бы ему просто не постучать ко мне в дверь, если он жаждет общения. Я встал, натянул штаны и вышел, собираясь выразить свое возмущение. И с первого же взгляда понял, что он пьян.
Стоя у плиты, пошатываясь, он разбивал одно за другим яйца на сковородку. Скорлупа на полу, масло перегрелось, яйца моментально становятся белыми и пузырятся, но он и не думает уменьшить огонь. Я стал собирать скорлупу, пока не растоптана, тут-то он меня и заметил. Не испугался, посмотрел на меня пустым взглядом, пахло гарью.
Из помойного ведра торчало горлышко бутылки, я сел. На столе ломоть хлеба — отломан, а не отрезан, намазан маслом толщиной в палец. Мне было и неспокойно, и противно, он редко пил, а уже если случалось, то в компании и в меру. Он точно не пьяница, в таком состоянии я его никогда и не видел. Я ушел бы с кухни, если б не опасался, что потребуется моя помощь.
Пытаясь выключить плиту, отец перепутал конфорки, я сидел как на иголках. Он поставил раскаленную сковородку на стол, уселся против меня, тяжелые веки, глаза полузакрыты. Я поднял сковородку, под ней уже прожженное пятно, и я снова ее поставил, а отец взялся за еду.
Я налил себе молока, встал у холодильника, и тут отец с трудом поднялся и вышел, качаясь из стороны в сторону, — горькое зрелище. Ясно было, что вернется; может, его затошнило? Хотелось бы мне знать, по какому поводу он напился. Или просто так, без повода? Ножом я отделил пригоревшую яичницу от сковородки, вырезал желток и сунул в рот. Ему не справиться и с тем, что осталось.
Отец вернулся с халатом в руке, бросил его мне на колени — тяжеленная тряпка в красную с зеленым полоску, этот халат старше меня, между прочим. Стоял и ждал, пока я его надену. Потом упал на стул, высыпал чуть не гору соли на сковородку и откусил хлеб, с трудом донеся ломоть до рта. А подбородок измазал маслом. Хотел было снова встать, но показал мне на дверь и сказал:
— Будь добр, в моей комнате, прямо на столе.
На столе две фляжки коньяка или бренди, поборов себя, я принес ему одну и собственноручно срезал пластиковую пробку, которой был запечатан коньяк, а то еще поранится. Рукава его халата мне здорово коротки.
Отец отпихнул сковородку на противоположный край стола и посмотрел на меня так, словно забыл нечто исключительно важное. Губы пересохли, лицо опухло. Бросил взгляд на шкаф, где рюмки, и глотнул из фляжки, сощурив при этом глаза и вздрогнув так, что клацнули зубы. Ставя фляжку на стол, неодобрительно на нее посмотрел.
Я достал рюмку и налил себе коньяку, он возражать не стал. Наоборот, кивнул, как будто мне давно следовало так поступить.
— Что скажешь про Ульбрихта? — спросил отец.
— По-моему, это очень печально, — ответил я.
Он был того же мнения. Одним махом я выпил рюмку, далеко не маленькую, стараясь не измениться в лице. И понял, что состояние отца и смерть Ульбрихта никак не связаны, хотя сначала мне так показалось.
— Знаешь, что мне больше всего в нем нравилось? — начал было он, но вместо продолжения опять куснул хлеб, кажется взбодрившись от разговора. Я протянул ему салфетку — вытереть подбородок, а он в ответ налил мне еще коньяку. Затем поднял фляжку, готовясь чокнуться, и подождал, пока я подниму рюмку. Всего три дня назад, когда мы ужинали с Гордоном Квартом, мне не разрешалось даже шампанское.
Отцу стало полегче, он поднялся и сделал два нерешительных шага, как бы испытывая свои возможности, и дал мне знак следовать за ним. Мы пошли в его комнату, где была вторая фляжка коньяка, и вместе сели за стол. Отец отметил, что халат мне очень идет; его скорбь по Ульбрихту тем временем как-то развеялась. Подвинул мне фляжку — открывай, мол. Но я не хотел пить ни капли, меня и две-то рюмки доконали. Может, он боится нарушить воцарившийся между нами мир, может, потому и пригласил меня из общей кухни в собственную комнату?
— Пусть я чуточку и выпил, но за свои слова отвечаю, — с трудом выговорил отец.
Сухость во рту мешала ему, он то и дело проводил языком по верхней десне. Но добавлять не забывал, исправно поднимал фляжку и каждый раз делал огромный глоток, будто хлебал воду. Теперь-то я знаю, что алкоголики продвигаются ко дну бутылки или стакана мелкими глоточками, особенно если уже пьяны, а отец в тот вечер пил так, словно погибал от жажды. Я думал, он взбодрился от разговора, но куда там, с каждым новым глотком бодрость уходила.
Он отвечает за свои слова? Данное утверждение я перепроверить не смог: он молчал. Обхватив голову руками, он мутным взглядом смотрел на стол и постанывал. А подняв глаза на меня, страшно удивился, будто я возник тут из пустоты. Чтобы веки не закрывались, он высоко поднимал брови. За его спиной виднелась родительская кровать: одна половина застелена чистым бельем, другая пуста, как рукав у человека, которому ампутировали руку.
Спросил меня, как идут дела с Мартой, я удовлетворенно кивнул: мол, неплохо. К моему удивлению, он назвал Марту очень приятной и к тому же красивой девушкой и еще добавил, что постепенно привыкает к мысли о серьезности всей этой истории. А затем, положив мне руку на плечо, лукаво усмехнулся:
— Могу себе представить, каково вам: дача-то занята. Я, может, и дурак, но не слепой.
Сегодня мне хочется верить, что его рука на моем плече дрожала. А тогда я усмехнулся в ответ и подумал: нечего тебе смущаться, хорошо и даже отлично, что твоя тайна раскрылась таким образом.
Хуже было, когда он спросил:
— А ключа у тебя, случайно, нет?
Я сделал такое лицо, какое бывает у всех людей, когда им сотый раз докучают одним и тем же вопросом. Вот она, благоприятная минута для выдачи ключа: состояние отца и общий наш мирный настрой смягчили бы мое падение. Но победил страх, ведь признайся я, что так долго его обманывал, — и конец доверию.
Отец не стал углубляться в свои подозрения, сняв руку с моего плеча, он снял и тему. Хлебнул как следует из флажки, передернулся и сообщил:
— Сегодня был отличный день.
Как видно, речь про дачу, и что уж там радостного? Тюрьма закрылась? Объявлена амнистия? Отец постоянно прерывался, чтобы облизать губы, и помучить меня, и передохнуть. Ему вообще была свойственна обстоятельность.
Наконец он патетически провозгласил:
— Сознался! Он — сознался.
Хлебнул, передернулся, охнул, а уж потом я узнал: пленник теперь не отрицает, что был свидетелем расстрелов. Был ли он сам в расстрельной команде — не признается, но это просто смешно, так мать семерых детей может доказывать, будто в жизни не прикасалась к мужчине. Для своей версии про плохих и хороших надзирателей он нашел удачную аудиторию, хмыкнул отец.
