— Что-то случилось? — спросил он, просовывая голову под пары ванной.
— Сейчас пройдет.
— Я могу что-то сделать?
— Нет-нет, не сейчас.
Он вернулся в постель, но, промаявшись несколько минут, натянул штаны, рубашку и в кедах вышел на улицу. Кроме собачьего лая в конце квартала, он слышал только летнюю ночь, да еще, вдалеке, какой-то рокот, похожий на шум транспорта, а возможно, это транспорт и был. Но когда сосредоточится, он действительно различал тук-тук-тук механизмов со стороны этой самой красильной фабрики на восточном краю города.
Зоре и Дворкину никакого не было беспокойства от фабрики и ее пресловутой вони, пока Зора не стала слышать этот шум. Что же, раз она говорит, что слышит, конечно, она слышит, хотя совсем непонятно, что тут похожего на вой.
Он обошел вокруг дома, чтобы послушать, может, какой-нибудь звук игрою акустики окажется громче на задней лужайке, но нет, ничего такого не оказалось. С тылу он увидел, как Зора, укороченная куцей ночной рубашкой, смотрит с верхней террасы в лунную даль.
— Что ты делаешь на террасе в ночной рубашке в такое время, Зора? — громким шепотом спросил Дворкин.
— Слушаю, — туманно отвечала она.
— Но почему же хотя бы халат не надеть после душа? Ночью холодный ветер.
— Дворкин, ты не слышишь проклятый вой, который я слышу? Из-за него я блюю.
— То, что я слышу, — это не вой, Зора. То, что я слышу, скорее грохот, который идет от красильной фабрики. Иногда там что-то погромыхивает, бухает и постукивает. Пожалуй, даже жужжит, но ничего другого, ничего необычного я различить не могу.
— Нет, совсем о другом звуке я говорю. Ах, как я ненавижу эти фабрики там, где должны жить люди.
Дворкин протопал наверх и лег.
— Интересно было бы узнать, что другие наши соседи, кроме этих Дювивье, скажут о звуках, которые ты слышишь.
— Я уже со всеми с ними поговорила, — сказала Зора, — и еще с Канлиффами и со Спинкерами.
А Дворкин не знал.
— И что же они говорят?
— Кое-кто что-то слышит, — Зора запнулась. — Но не то, что я. Миссис Спинкер слышит какой-то гул. Миссис Канлифф тоже что-то слышит, но не то, что я.
— Мне бы так.
— Я не хотела тебя задеть.
— Нет, я просто хотел бы услышать.
— Но ты же веришь мне, Дворчик?
Он серьезно кивнул.
— Возможно, нам придется из-за этого переехать, — размышляла Зора. — Мне не только с этим чертовым звуком надо бороться до того, что уже меня рвет, но отопление без конца дорожает. А с другой стороны, недвижимость теперь в цене, и, пожалуй, нам стоит выставить дом на продажу.
— Да, и где, интересно, жить? — спросил Дворкин.
Она сказала, что не прочь в свое время вернуться к городской жизни.
— Это для меня новость. Я так понимал, что ты больше не любишь городскую жизнь.
— Как тебе сказать. Мне сорок один год, пора подумать о переменах. Возможно, мне надо вернуться в мир искусства. Хорошо бы жить рядом с музеями и галереями. Этот кошмарный звук все лето подряд не на шутку наводит меня на мысль о том, что нам стоит всерьез поразмыслить о продаже нашего дома.
— Только через мой труп. Я люблю этот дом! — крикнул Дворкин.
Когда она готовила на ужин филе лосося, пришел мальчишка с газетой. Глянув на первую страницу, Зора удивленно вскрикнула да так и села. Дворкин, который упражнялся в гостиной, поскорей положил виолончель и пошел к ней.
— Все — черным по белому, — сказала Зора, прижимая руку к груди. — Теперь я знаю, что я не схожу с ума.
Дворкин взял газету. В статье говорилось об иске, поданном гражданами восточной части города против красильной компании, «по причине загрязнения атмосферы». Они ссылались и на «постоянный мучительный шум», а одна из опрошенных женщин жаловалась на «гнусный звук, как сирена на потерпевшем крушение судне. Я его слышу ночью, но, бывает, я его слышу и днем».
— Я чувствую себя так, будто меня отпустили с миром после того, как решили упечь в сумасшедший дом, — сказала с горечью Зора.
— Только не я, — сказал Дворкин.
— Но ты, по-моему, никогда не слышал вой, который слышала я.
— Честное слово.
Зора тихо кружилась в вальсе по ковру гостиной. Виолончель лежала на полу, а Дворкин сидел рядом и пощипывал струны в такт танцу.
* * *
Как-то дождливым вечером, истово чистя зубы, Дворкин услышал надсадный, жуткий, прерывистый свист. «Что мы еще имеем?» — уныло спросил он себя. Он как раз пытался ухватить мелодию, которая от него ускользала, а тут будто острый ветер издалека затопил ему уши. Будто он в постели лежал и кто-то вылил в уши ему полный кувшин свистящего ветра. Дворкин отчаянно тряс головой, чтобы отогнать гнусный звук, но звук ни за что не хотел уходить.
Зора лежала в постели, изучая газету, — она жаловалась, что не может настолько сосредоточиться, чтобы читать книгу, — а Дворкин спустился вниз за дождевиком, капюшоном и вышел наружу. Повернувшись в сторону красильной компании, он внимательно вслушался. Разглядеть сквозь дождливую мглу он ничего не мог, но мутные синеватые огоньки проглядывали на востоке, и он понял точно, что фабрика там работает. Свистящий ветер не умолкал у него в ушах. Возможно, там машина какая-то вышла из строя и визжит, как умирающий зверь. Возможно, да, но маловероятно, ведь уж нашли бы какой-нибудь способ ее отключить, подумал он с раздражением. А вдруг это просто самовнушение, результат его сочувствия к Зоре? Он ждал, когда это жалобное жужжание истончится, исчезнет, — не тут-то было. Дворкин погрозил кулаком мутным синеватым огням и поспешил в дом.
— Зора, этот твой звук — он в последнее время видоизменился?
— Почему же он мой, — отвечала она, — его и другие слышат. Ты сам читал об этом в «Курьере».
— Безусловно, но не скажешь ли — может, он в последнее время стал сильней или еще как-то видоизменился?
— Он более или менее тот же и остается при мне. Я достаточно ясно его слышу. Я и в данную минуту его слышу.
— В этой комнате — или по всему дому?
— Абсолютно везде. Раньше мне было тут так хорошо, лежу себе и читаю в постели. Сейчас прямо боюсь просыпаться ночью.
Вслушивание сверхубедительно подтвердило протяжный, настырный звук, у нее — неотвязный стон, у него — навязчивый вой.
Тут Дворкин рассказал жене, что с ним произошло. Описал, что он слышит сейчас в обоих ушах.
— Кошмар — это еще мягко сказано.
Но Зора откликнулась радостно:
— По крайней мере, ты это слышишь. Слава Создателю.
Он хотел спросить, что же ее так радует, но удержался. Как будто бы он спросил, она сказала:
— Если я радуюсь, то исключительно потому, что теперь ты можешь подтвердить, что то, что я слышала и пыталась заставить тебя услышать тем летом, было вполне реально.
— И кто ж сомневался?
У нее дрогнули губы. Дворкин видел, как она на него посмотрела. Он кашлянул, она прочистила горло.
* * *
Наутро он пошел в музыкальную комнату и вынул виолончель из футляра. Это было — как нежно поднять девушку из постели. Музыкальная комната — это Элла так ее назвала, все комнаты в доме она называла — была большая, белостенная комната с сосновым лоснящимся полом. Восточная стена была закругленная, и в четыре окна нежно заглядывало раннее солнце. Зимой тут было холодно, но Дворкин завел печку. Здесь он упражнялся, сочинял музыку, иногда давал уроки. Понервничав над настройкой, он начал первые такты Баховой прелюдии к сюите ре минор для виолончели. Он играл ее ночью во сне.
Дворкин скорчился над виолончелью, играя грустно, протяжно, и печалилась виолончель. Он играл Баха, будто молится Богу. Так говорит человек, понявший неотвратимость судьбы. Он говорит спокойно, и, пока играет, он доказывает, доказывает. Вот он поет, почти басом, как будто, заточенный в колодце, он поет кружочку синего неба.
Музыка прервалась. Дворкин, склонив голову, вслушивался. Он старался изгнать этот сверлящий вой, но он буквально пачкал ему каждую ноту. Он не мог в чистоте сохранить Баха. После вступительных тактов он сам себя уже не слышал. Схватив за шейку виолончель, он со стоном поднялся со стула.
— Зора, — позвал он.
Она мгновенно явилась.
— Что с тобой?
Он сказал, что не может играть сюиту. Она застывает от мерзкого воя в его ушах.
— Надо принимать какие-то срочные меры.
Она сказала, что они уже подписались под иском против красильной компании.
Он грозился бросить этот проклятый город, если не будут срочно приняты меры; и Зора, внимательно его оглядев, сказала, что это уж исключительно от него зависит.
* * *
Вне дома было несколько легче. Когда ехал в Ленокс на занятия, он прогонял этот звук в ушах — определенно за Элмсвиллом звук шел на убыль, но Дворкин боялся, что он, кажется, вслушивается, не вернулся ли звук. Не было уверенности, что он окончательно с этим разделался. Но вот, когда Дворкин уже было подумал, что звук его повсюду преследует, ситуация изменилась.
