- Чушь!.. Знакомый в крематории!.. Это уж совсем клюква развесистая... Он тебя разыгрывал, а ты и поверил.
- Да я не поверил... Я сам не знаю, поверил или нет. Наверное, нет. Хотя все может быть. Я, правда, не знаю.
На лестничной площадке, наблюдая, как Дина достает ключи из сумочки (свои забыл дома). Адмиралов спросил:
- А что там тебе Василий Аркадиевич на ухо шептал? Ты была недовольна очень.
- А ну его, - Дина дверь открыла. - Он сказал это. - (Не спешила войти в квартиру). - Не то беда, сказал, что жизнь коротка, а то, что вспомнить нечего.
Адмиралов хмыкнул.
- Идем?
Психотерапевты Крачун и Фурин играли в нарды.
- Ты, может быть: помнишь, был такой?.. Случай влюбленного экскурсовода.
- Ну а как же, - ответил Крачун: бросая кости. - Молодая гид-переводчик водила иностранных туристов в Юсуповский дворец, показывала комнату, где убили Распутина и где стоит его восковая фигура. - Он передвинул шашки на доске. - Знакомства с восковыми фигурами ни к чему хорошему не приводят.
- Дело не восковой фигуре, - сказал Фурин и бросил в свой черед кости на игровое поле. - Она слишком увлеклась личностью Распутина. Что-то там исследовала, обращалась к источникам... Ее интересовало, почему в Распутина так сильно влюблялись красивые и образованные женщины. В конечном итоге образ Распутина ее подчинил себе целиком. Она попала в глубокую зависимость от исследуемого предмета. Причем сама интерпретировала это состояние как «страсть» и «любовь». «Заочная любовь». Это ее выражение.
- Любовь к Распутину, именно то, - сказал Крачун. - Дур-чар! (По- персидски это означало 4:4, - в соответствии с этим дур-чаром он передвинул две шашки).
- Шеш-беш! - сказал, бросив кости (6:5), доктор Фурин, и решительно двинул свои. - А помнишь ли ты случай инженера, влюбленного в родинку Моники Белуччи? Он полюбил не саму Белуччи, а родинку на ее лице. Сексуальных партеров он искал среди женщин исключительно с родинкой на переносице...
- На носу, - поправил Крачун.
- Разве? - Фурин спросил.
- А еще был рассказ, - вспомнил Крачун, бросив кости и сделав ход, - как один человек влюбился в свою ногу... не то в правую, не то в левую, не помню-....
- Ну, это гротеск, - Фурин сказал.
Крачун спросил:
- А к чему разговор?
- Да так.
Они продолжали кидать кости и делать ходы. Крачун выигрывал.
Внезапно Фурин спросил:
- Скажи мне как другу и коллеге, этот Адмиралов еще не ревнует к тебе?
- Кого?
- Кого-кого? Естественно, Франсуазу.
- Что за вопрос, доктор Фурин? Между нами нет ничего. И быть не может.
- Ты только мне не рассказывай. Я же специалист по ревности. Я же вижу, ты не равнодушен к ней.
- Исключительно, как исследователь, как наблюдатель.
- Ну-ну.
Я видел девочку лет десяти, носившую кирпичи: тонкая, хрупкая, она складывала их у себя на голове по шесть-восемь штук, и вряд ли это было для нее пределом. А еще я видел девочку-подставку. Это на дорожных работах. Надо было передать на двухметровую высоту плоские камни, похожие на наши оладьи, один рабочий был внизу, а другой наверху, и стояла девушка неподвижно. Первый складывал башенкой у нее на голове плоские камни, а другой, который находился выше, с головы камни снимал и забирал к себе. Она ж просто стояла. Я, конечно, вспомнил о тебе, Франсуаза, а ты обо мне вспомнила, - вероятно, ты меня представила с кирпичами на голове, а может быть, это я себя представил, так вернее. Дорожные работы здесь, вообще говоря, часто тяжелое зрелище. Если мне даже смотреть на то тяжело, каково же этим трудягам заносить над головой и ронять на камень кувалду - и так целыми днями, кувалдой по камню, кувалдой по камню... Приходят на работы часто семьями - мужчины камни дробят, а рядом жены с детьми. Я неверно сказал: «приходят» - просто там и живут, где работают. Такие дела.
Зато когда из окна автобуса вижу паломников, бредущих в Ганготри, о тебе, Франсуаза, думаю меньше всего. Впечатление, допускаю, обманчивое, но, что делать, только кажется мне, что несчастья боятся этих людей. Мы много раз обгоняли их, идущих по краю дороги: идут один за другим по нескольку человек, иногда по двое, бывают и одиночки. Я не умею распознавать их по их нехитрой - в смысле даже очень хитрой - одежде. Обычно на ногах у них - по нашему, банные шлепанцы, самое дешевое, что можно купить из обуви. Через плечо перекинуто, как мешок, скрученное у краев полотно, из него выпирает что-то емкое, острогранное - то ли утварь, то ли обрядовая посуда. У каждого в руке, сказать по-нашему, котелок - начищенный до блеска. На каждой остановке к нам подходят и протягивают котелок, прося дать. Полагаю, в нем - как бы узнать, как он называется - понесут потом священную воду из верховья священного Ганга.
Наш автобус тоже набит паломниками. Автобус, надо сказать, удивительный. Над сидениями с обеих сторон сооружены разбитые на секции антресоли. В каждом боксе сидят на полу пассажиры, иногда умещается целая семья - в одном, я сосчитал, теснились пять человек.
Дорога в Ганготри красивая, только ведь так сказать - это ничего не сказать. Нам было бы, думаю, очень не по себе на бесчисленных петлях этих перемежающихся серпантинов, если бы мы не знали других дорог - из Леха и по долине Спита. Здесь, после тех жутковатых дорог, ощущаешь себя более, чем в безопасности и комфорте - асфальт и встречная полоса, ну хотя бы полполосы, и даже иногда поребрики на поворотах и врытые в землю шины, - гляди себе в окно и наслаждайся объемным познавательным фильмом. Водитель демонстративно бодр, играет индийская музыка, он не забывает предупредительно гудеть перед поворотом за очередной утес: едем вот так и гудим, а голоса - то мужской, то женский, то мужские хором, то женские хором - все поют о чем-то и поют, - да понятно, о чем: о любви.
До Ганготри остаются считанные километры, и тут нам дано очуметь от восторга: переезжаем пропасть по металлическому мосту протянутому между двух скал. Далеко, вернее, глубоко - далеко-глубоко внизу - из глубины в даль – мчится Ганг, вид потрясающий. Метрах в двухстах за мостом случилась авария: опрокинулся джип на бок, но не сгинул с дороги, жертв нет. Тем не менее, образовалась небольшая пробка, автобусам не разъехаться. Макс воспользовался задержкой и вынул из сумки один из конвертов. Пойдем, снимешь на камеру, он говорит Крачуну. Терапевт отвечает, что он нужнее среди пострадавших, и уходит вперед. Макс глядит на меня. До сих пор в своих деликатных акциях он обходился без моей помощи, а тут меня попросил. Мы покидаем автобус и направляемся к мосту, я говорю, что не хотел бы портить карму себе. Он отвечает в том духе, что я карму улучшу сейчас. Карма кармой, но я не такой уж кармист, это я так сказал, просто мне от предприятия Макса муторно на душе, но я иду вслед за ним и снимаю, как он желает, на видеокамеру, пусть отчитается: Индия, пропасть, ущелье, река, Макс на мосту, он стоит возле фермы с конвертом в руке, на лице Макса выражение возвышенной скорби. Крупным планом снимаю конверт, имя-отчество различимы на нем, ниже фамилия и даты жизни. Он вскрывает конверт. Средний план: высыпает. Общий - Макс на мосту возле металлической фермы, горы, ущелье, простор.
Им понравится, говорит Макс.
Еще минут десять мы ждем в автобусе. Люба читает книгу. Я спрашиваю Макса: у тебя много осталось? Много не много, а сколько-то есть.
В наш автобус залезает Крачун, а вслед за ним один из перевернувшихся. Кажется, итальянец. У него на лбу заметная шишка, сумка в руке. Его встречают приветливым гулом, он похож на героя. Других подбирают другие.
Остаток дороги я думаю о предприятии Макса. Стараюсь представить заказчиков, это кто ж? Вдовы? Убитые горем родители? Дета? Я думаю о них и не перестаю одновременно восторгаться тем, что вижу: красотой гор и долин. Мне начинает казаться, что Макс меня разыграл. Ничего не могло быть подобного в жизни. Я даже уверен теперь, что все было там на мосту, сплошной розыгрыш. А я и купился, как дурачок. Но и то, что я вижу за окном: Индия, горы - мне тоже начинает казаться розыгрышем. Не уверен, что Макса, но определенно розыгрышем. То ли я вижу, что вижу? И вот уже я не уверен, я ли на это смотрю. Мне ли это увидеть дано. И не остался ли там я, где меня нет - в каком-нибудь разговоре - в прежнем, простом, ни о чем.
Если это реальность, меня к ней возвращает остановка автобуса. Сейчас я узнаю, что дорога в Ганготри так и завершится в самом Гагнготри, упершись в открытые ворота белостенного храма богини Ганга, но дойти дотуда можно только пешком. Въезд на машинах в селение запрещен, да туда и при всем желании не въехать, вернее, въехать-то можно, но не получится развернуться. Перед границей селения небольшая площадка над крутым обрывом, - если как-нибудь потесниться, допустим, подъехать колесами к самому краю, место для стоянки всегда можно найти. Мы выходим из автобуса и оказываемся во власти тех, кто предлагает гостиницы. Переговоры ведет Макс. Потом нас дальше ведут по дороге, превращающейся в узкую улицу - пожалуй, единственный из проходов, который еще можно назвать в Ганготри улицей. С обеих сторон, когда нет справа обрыва, ресторанчики, лавки - продается еда и предметы первой необходимости (кажется, так их называли в моем детстве). По улице движутся два встречных потока людей, - ну, хорошо, хорошо, Франсуаза, поток, сознаюсь, я громко сказал, поток это справа внизу под обрывом - там Ганг. А здесь просто люди идут навстречу друг другу. Подаяние просят на каждом шагу. Нас обгоняет носильщик, тяжелонос. Из-под груза, обернутого полотном, (размеры шкафа) только нога виднеются, - шкаф на ногах бежит сквозь расступающуюся толпу. Тяжелее тем, кто несет сверхполнотелую даму в сиреневом сари, она не способна ходить. Они несут ее вчетвером, кособоко сгибаясь под жердями, давящими на плечи, - дама непостижимым образом заключена в дощатое вместилище, проделанное к этим жердям. Ее лицо спокойно, она уверена в прочности здешнего дерева и крепости мужских позвонков.
