Всегда считал, что мои умные мысли должны производить потрясающее впечатление, особенно на девушек. То, что Надя меня тихо и улыбчиво слушала, было подтверждением моей правоты и подстегивало необузданное многословие.
Городское небо постепенно смеркалось, но моя пылающая голова, казалось, освещала все закоулки и подворотни вместо фонаря. Мы забрели во дворик деревянного дома, стояли там, прижавшись друг к другу. Ораторствовать, обнимаясь, было как-то неудобно... Все невысказанные слова спускались в сердце, которое с боями пробивалось к Надиному.
Суббота была свободна – следующий зачет только во вторник. Надя готовилась к зачету по искусству Древнего Востока («Древнего во скоко?»), никакие увещевания на нее не действовали. Я уже знал, что влюбился, но еще мог проводить время без нее, дышать другим и думать о другом, хотя граница между мыслями о ней и остальными понемногу разъедалась. Меня ждал заброшенный доме на улице Бонч-Бруевича.
В городе ворочалась с боку на бок жара, а в каменном доме было почти холодно. На ветке яблони сохли серые носки в красную полоску. На крыльце сидел невесть откуда взявшийся пушистый сибирский кот. Тут же стояла опустошенная и вылизанная до блеска банка из-под консервированного минтая. Глаза у кота были барские, наглые.
За прошедший день Чепнин расписал косяки на кухне и в коридоре лунными лучами, павлиньими глазами и самоцветами. В большую комнату я не заходил, дав себе слово не смотреть на его картину, пока не допишу свою.
* * *
Чепнин отсутствовал. Я сделал круг по кухне. Сегодня все было другим. Птички в ангельском нимбе были горячими и быстрыми, распятая рыба кричала каждой царапиной. Трещины в штукатурке испускали темный целебный смысл. Отчужденными, но все равно моими губами они прошевеливали: «Ты живой!»
* * *
Рисунок на стене ждал разноцветной плоти.
На кусок линолеума выдавлены белила (несколько витков в разных местах), рядом – таинственный кобальт, мрачный краплак и все кадмии, какие удалось купить в магазине. Палитра делалась все наряднее, мне уже не терпелось терпелось крутануть кисточкой по новеньким червячкам, сбивая новый цвет. Бутылек с «девяткой» распечатался с гулким чмоком, как волшебная лампа. В ноздрях посветлело от яростного джинна живицы.
Да, пора уже сказать о картине. Картина выходила такая: кругом небо в налитых тучах. Такое небо, что в нем много от земли: по нему можно ходить, на нем можно валяться, сидеть, вообще жить. Внутри неба – не то планетка, не то мыс. И лежат там, обнявшись, спящие юноша и девушка. Вокруг места, где они спят – два ручья, до краев наполненные рыбой. Нет ни одного сантиметра, где не было бы рыбы. Не ручьи, а косяки рыб в речных руслах. Я хотел, чтобы в верхнем ручье рыбы были холодные, ледяные, а в нижнем – огненные, с чешуей красного золота.
Кот неслышно вошел в комнату и стал самовольно тереться о мои ноги, наполняя пространство мурчанием, точно шкура его была наэлектризована мягкими звуками.
* * *
Небо уже набухало краской, уже пригнулись тяжелые кроны над спящими любовниками, уже холодел от первых влажных мазков верхний ручей, как я подошвами услышал сотрясание крыльца, и через пару секунд в благородный аромат пинена, как в русы косы, вплелись плебейские запахи курева и перегара.
– От-те на! Здорово, вундеркинд!
– Здрасьте, – ответил я, не оборачиваясь.
– Так. Ага. Так, – одобрительно токовал пьяница. – Матерый, матерый живописище!
– ...
– Краплачку бы б помощней вот туточки.
– Спасибочки, – я был трезв и угрюм, – уж как-нибудь сам накалякаю.
– Сто-сто-сто-сто-стой!!! Да-ка! Дай, говорю-ка, я! Ну дай, будь ты неладен! – пьяненький Чепнин стал ловить мою руку, пытаясь не то направить ее, не то отобрать кисть.
– Отвали, это моя картина.
– «Моя-твоя!» Я как лучше сделаю, вот только в этом месте, – он тыкал пальцем в какую-то точку. – Ладно, ... с тобой.
– Не спорю.
– Не хочешь – не надо.
– Ты где был? – спросил я, чтобы отвлечь Чепнина от его братских живописных порывов.
– А тебе не один хрен?
Такие вопросы всегда ставили меня в тупик.
В конце концов он ушел к себе, сердито двигал лавкой, гневно ворочался и наконец недоброжелательно затих.
Я вышел на крыльцо, вытирая руки тряпкой.
Нужно было написать его похожим на меня, а ее написать как Надю. Тогда... Нетерпение возвращалось ко мне в виде навязчивой идеи: наколдовать картиной нашу любовь. Нарисовать повелительную картину будущего! Я представил, как Надя смотрит на картину, узнает себя и густо краснеет, потом бросается меня целовать. Мы падаем, вокруг шумит вода, плещутся ледяные и огненные рыбы... В таком духе...
По Бонч-Бруевича проехал грузовик. От дизельного рыка зазудели стекла. Было жарко и ужасно хотелось пить. Откуда брал воду Горнилов? Наверное, где-то во дворе или неподалеку должен быть колодец или колонка. Я зашел в траву. Земля таилась под хищными зарослями малинника, крапивы и лопухов. Каждый шаг похрустывал травяными соками и был чреват.
У развалин сарая были кусты ирги, усыпанные ягодами. Когда я подошел, с веток вспорхнуло два дрозда. Многие ягоды были пока розовыми, но попадались и спелые.
Потом я вернулся в дом. Кончики пальцев были перемазаны чернилами.
* * *
Круг от зеркала выделялся, как потайная дверца.
На кухне стоял пустой чайник, похожий на чумазого беспризорника, открытая банка с недоеденной тушенкой. Бельма жира лежали на мясных волокнах.
В маленькой комнате тоже не было ничего. Я еще раз поглазел на облака и очерк фигур, а потом крадучись прошел в большую комнату. Я не собирался смотреть картину Че, просто сильно хотелось пить. Но войдя туда, я забыл о своей жажде, потому что увидел его картину.
Да, картина... Мазки разлетались, как огромная стая потревоженных мальков. Или цветных знаков. А в них, в этих знаках-мальках, пели, качались огромные фигуры: то ли люди, то ли волки, то ли солнца, то ли хищные цветы.
Я пишу про людей, зверей и растения, но все это – только попытка поймать контурами то, что ускользает от определений.
Его краски плыли, переливались друг в друге, смешивались, не теряя чистоты. Каждая вещь была не только собой, но чем-то еще. Мазки закручивались в воронки, в вальсирующие смерчи, из которых свивались предметы и фигуры.
Так мог бы писать Иеремия либо Стравинский. Или какой-нибудь леший. Но написал Андрей.
Я перевел глаза на спящего Че. Он лежал на жесткой скамье, положив под голову свой пустой баул. Лица (и, соответственно, синяка) не было видно, он отвернулся к стене. Как у такого человека могли зарождаться подобные образы? Я вспомнил кровь, запекшуюся в усах...
* * *
Сейчас он дышал ровно, спокойно, как ребенок. Рубаха была свежая, выстиранная. Под лавкой спал приблудный котяра, которому Чепнин мазнул по темечку оранжевой краской.
Стараясь не прервать киносеанс в бедовых головах, кошачьей и человечьей, я на цыпочках вышел из большой комнаты и вернулся к своей картине. Краска запрыгала влажными искрами с палитры на стену. Яростно старался я быть менее аккуратным, чем до того. Потом помыл кисти, оттер руки, накрыл палитру клеенкой и вышел.
На Малышева меня обогнал троллейбус. Тут только оказалось, что за последние час-два я ни разу не подумал о Наде. Но стоило вечером позвонить ей на квартиру и услышать длинные гудки, как я снова стал изнывать. Слушая десятый или пятнадцатый гудок, я думал, что к ней ворвались головорезы. Привязали Надю к креслу-качалке и оставили в двух шагах от телефона. Сейчас она плачет, пытается дотянуться до телефона и качается, качается, качается. Я хохотал так, глазам горячо стало. Гудки, гудки, гудки. Трубка тяжело вдавливает рычаги в корпус.
Вообще-то надо сказать ей, что нельзя меня мучить своим отсутствием, что я могу из-за этого повредиться в уме, если уже не повредился. Во мне закипали сотни жалоб, причем жаловаться хотелось ей. Только ей. Гудки, нескончаемые долгие гудки.
Телефон отозвался в полночь. Надя разговаривала отрешенно и доброжелательно, как врач-психиатр. Нет, завтра она не может встретиться. Послезавтра Древний Восток, а уж там видно будет. Нет, вместе заниматься в библиотеке не получится, у нее книжки дома. Нет, она будет не одна. С Викой, а с кем же.
* * *
Через четыре дня нужно было сдавать античку, а я даже не притронулся к книге. Пора было возвращаться к науке, которая сейчас сделалась чем-то вроде игольного ушка для верблюда: и мелко, и узко, а главное, совершенно непонятно, на кой верблюду туда соваться.
Я забегал на час в библиотеку, выписывал на бланках требований с десяток названий, брал тяжеленную стопку книг и садился у стола. Смотрел на картинки, мимо картинок или сквозь них. Окунал мокрое от жары лицо в омут воображения. Вскакивал, волок книги сдавать и шел в горниловский особняк. Разматывал укутанные в мокрую тряпку и полиэтилен кисти, поддавливал немного красок на палитру и принимался за работу. Было уже похоже, да, похоже.
