Дрю Престон держала поле большой шляпы, под которой прятала от меня глаза. На ее руках были белые кружевные перчатки, доходившие ей только до запястий. Она надела темное строгое платье, чулки, швы которых лежали ровно на икрах, и черные туфли-лодочки — неброский наряд. Стоявший рядом мистер Шульц заметно нервничал, он беспрестанно теребил гвоздику, воткнутую в петлицу, потом расстегнул пиджак своего серого в полоску костюма, чтобы подтянуть брюки, но заметил, что пуговицы его жилета застегнуты неправильно, рывком расстегнул жилет и застегнул его заново, затем дернул плечами, смахнул с рукава несуществующую ниточку, увидел, что развязался шнурок, и собрался уже наклониться и завязать его, но в это время мистер Берман постучал его по плечу и указал на машину, выехавшую из-за угла и остановившуюся у обочины с работающим мотором. «Приехал», — сказал мистер Шульц, и тут из-за угла выехала еще одна машина, универсал, и, миновав нас, затормозила в конце квартала; потом показалась и третья машина, она медленно проехала по улице и стала рядом с нами — черный «крайслер» с полностью закрытыми колесами, мне такого еще видеть не приходилось, должно быть, он был сделан на заказ. Мистер Шульц шагнул вперед, мы стояли в ряд за его спиной, из машины вышли двое суровых мужчин и посмотрели на нас так, как смотрят только полицейские и гангстеры, внимательным, но быстрым, оценивающим взглядом, кивнув мистеру Шульцу, Лулу и Ирвингу; один из них поднялся по ступеням и заглянул в церковь, другой, держа руку на задней дверце машины, оглядел улицу, потом тот, что стоял наверху, кивнул, и другой открыл дверцу; из машины вышел худой, одетый с иголочки невысокий человек, терпеливо ожидавший рядом мистер Шульц радостно обнял его, я не назову имени приехавшего даже сейчас, много лет спустя, я узнал его тотчас же по снимкам из «Миррор», узнал шрам под подбородком, нависающее веко, волнистые волосы; чтобы не попасться ему на глаза, я инстинктивно спрятался за чью-то спину. У него был смугло-желтый, даже, скорее, бледно-лиловый болезненный цвет кожи, он оказался ниже и тоньше, чем я его представлял, одет он был в хорошо сшитый жемчужно-серый однобортный костюм; вежливо поздоровавшись за руку с Аббадаббой Берманом, Лулу и Микки, он тепло обнял Ирвинга, и тут его представили Дрю Престон; он сказал своим тихим хрипловатым голосом, что рад ее видеть, и, взглянув на небо, заметил: «Какой прекрасный день, Немец, ты, должно быть, уже обо всем договорился с Отцом небесным»; все засмеялись, и особенно мистер Шульц, который был счастлив и польщен, что человек такого высокого положения согласился приехать из Нью-Йорка, чтобы стать его крестным отцом и официально просить священника принять его в лоно Церкви.
Таков порядок, уважаемый католик должен засвидетельствовать перед церковью добрый характер обращаемого, я, правда, думал, что это будет кто-нибудь из банды, — Джон Куни или даже Микки, если никого более подходящего не найдется, потому что банда была самодостаточной, и что бы ей ни требовалось, она всегда обходилась наличными ресурсами, у меня не было оснований считать, что на этот раз что-либо изменится. Лулу, стоявший за спиной мистера Шульца, как я заметил, буквально сиял от счастья, да и вся банда выглядела умиротворенно, все им теперь стало ясно, их раньше тревожило и это обращение, и девчонка, они начали думать, что Немец сбрендил, но он снова удивил всех; о чем говорить, участие в церемонии такой знаменитости не только гарантировало успех операции, но и означало политическое признание. С одной стороны, мистер Шульц оказывал гостю почтение, а с другой, получал от человека своего круга поддержку, я был доволен, мне казалось, что мистер Берман имел в виду именно это, когда говорил о грядущем времени, в котором будут больше цениться разум и дружелюбие. Мне это казалось своего рода провозвестием в величественной тени церкви, то были первые признаки новой грядущей жизни, гангстеры думали, что мистер Шульц окунулся в религию, а он продолжал заниматься все тем же криминальным бизнесом, он это здорово придумал, видимо, с помощью мистера Бермана, — надо же, так умело гасить приступы ярости и даже непривычное для него свободное время использовать со свойственной ему эффективностью — брать уроки верховой езды у человека голубых кровей.
В то утро я страстно хотел верить в могущество мистера Шульца. Я хотел порядка, хотел, чтобы все оставалось на своих местах, раз тираном он должен быть ради дела, то пусть тиранит нас, но пусть действует решительно и безошибочно. Я боялся лишиться слаженности бандитской жизни, империи мистера Шульца угрожала не только его необузданность, но и мой страшный грех мышления. Я мысленно искал у себя слабости, безотчетные откровения, огрехи в поведении и не находил. Мой бдительный разум видел только покой и мир неведения.
Словно подтверждая мои надежды, зазвонили колокола церкви Святого Варнавы. Сердце мое екнуло, на меня нахлынула волна бурной радости. Церковных органов я очень не люблю, а вот колокольный звон, плывущий над улицами, всегда был мне приятен, пусть он подчас не очень строен, но именно поэтому он и напоминает древнюю музыку, этот громкий и радостный перезвон вызывает в памяти примитивные крестьянские празднества типа свального греха в стогах сена. Обычно, как только сосредоточишься на каком-либо чувстве, оно тут же исчезает, а вот стоя там среди колокольного звона, я размышлял над своим положением и чувствовал уверенность, что оно теперь лучше, чем в начале, что в банде я укрепился и добился уважения, а если и не уважения, то хотя бы признания. У меня есть дар общения со взрослыми, я знаю, с кем и как говорить, кому продемонстрировать ум, при ком лучше помолчать, и я сам себе удивлялся, я ведь все это делал без напряжения, не зная наперед, как поступлю в следующий миг, и почти не ошибался. Я мог и Библию изучать, а мог и стрелять из пистолета. Я выполнял любое поручение. Но что важнее всего, я теперь понимал загадочный гений мистера Шульца и, следовательно, мог избежать его гнева. Проницательность Аббадаббы Бермана поражала, он удивил меня и когда нашел мой пистолет, и когда догадался, где я живу, и послал за мной полицейского из местного участка. Но страха перед ним я более не испытывал. И, видимо, он меня все же недооценивал, я бы не достиг своего нынешнего положения, если бы он мог читать мои мысли и знал мое тайное предназначение. Но даже если он знал мою тайну, а я по-прежнему оставался здесь, и не только оставался, но рос и исполнял его надежды, то, значит, у него были свои виды на меня. И все же я не верил, что он знал о моей тайне, я верил, что в самом важном знании я опережал его и что его неполноценность состояла как раз в том, что он понимал все, кроме самого важного.
Так что я чувствовал себя превосходно и приподнято среди этих людей, нет предела моим возможностям, Дрю права, я симпатичный маленький чертенок; когда знаменитый гость поднимался с мистером Шульцем по ступеням, мне хотелось, чтобы кто-нибудь представил меня ему или чтобы он заметил меня, хотя я сам же от него и спрятался; но это все мелочи, я знал, что в суете исторических моментов деталями пренебрегают; глядя снизу на этих великих людей, я понимал, что раньше не мог о таком и мечтать; меня обуревало великодушное желание верить всем, даже стоящим на нижних ступенях последними в процессии; все ждали теперь, когда закончится служба, отец Монтень спустится с алтаря, поздоровается с мистером Шульцем и введет его в здание церкви, что будет символизировать обращение в католичество.
Все это заняло больше времени, чем предполагалось. Аббадабба Берман вышел покурить, я зажег для него спичку, прикрыв ее от ветра, к нам присоединился Ирвинг, и мы втроем, прислонившись к роскошному обтекаемому «крайслеру», припаркованному у тротуара, и не обращая внимания на другие машины гостей, стоящие поодаль, смотрели на обшитый досками дом Святого Варнавы с деревянной кровлей. Колокола теперь звучали все мягче и тише, и я уже мог различить слабые звуки органа, доносящиеся из церкви. И тут Ирвинг позволил себе суждение о Немце Шульце, которое можно было бы счесть и за критику, ничего подобного я раньше от него не слышал:
— Конечно, — сказал он, будто продолжая прерванную мысль, — Немец ошибается, он понятия не имеет, почему старые евреи молятся таким манером. Если бы он знал, то, наверное, не говорил бы таких вещей. Малыш, ты знаешь, о чем я?
— Я не силен в религии, — ответил я.
— Я сам человек неверующий, — сказал Ирвинг, — но то, что они кивают и кланяются все время, это же имеет объяснение. Вспомни свечи; старики, которые молятся в синагоге, — это горящие свечи, они клонятся вперед и назад, влево и вправо, каждый кивает и кланяется, словно дрожащий огонек свечи. Этот огонек души может, конечно, в любой момент погаснуть. Вот в чем тут дело, — сказал Ирвинг.
— Это очень интересно, Ирвинг, — сказал мистер Берман.
