— Это очень интересно, Ирвинг, — сказал мистер Берман.
— Но Немец этого не знает. Его старики раздражают, — произнес Ирвинг своим тихим голосом.
Мистер Берман поднял локоть так, чтобы рука с сигаретой была как раз над ухом, это была его любимая поза для размышлений.
— Но он прав, когда говорит, что христиане все делают в унисон. У них есть верховная власть. Они вместе поют, молятся, садятся, встают, преклоняют колена, все под контролем. Так что в этом он прав, — сказал мистер Берман.
Когда наконец все началось, я оказался на одной из передних скамей рядом с Дрю Престон, где, собственно, и хотел оказаться. Я напомнил себе, что все в порядке, что еще ничего не произошло, если не считать того, что меня допустили в святая святых ее горестей. И все. Она меня словно не замечала, чем вызывала во мне одновременно и признательность, и жестокие страдания. Я тупо листал молитвенник. Лицо ее под широкополой шляпой горело в мягком свете, падавшем от церковных витражей, такой ее вид делал мою роль мальчишки-защитника более естественной и благородной. Боже, как мне хотелось ее трахнуть! Я едва терпел это мучение. Боялся, что не доживу до конца службы. Мистер Шульц говорил, что это укороченная служба, и я подумал, какова же тогда служба длинная, так до меня дошло значение слова «вечность».
Я помню лишь несколько деталей из всей этой мучительно бесконечной службы. Во-первых, то, что мистер Шульц всю ее — именование, крещение, конфирмацию, принятие причастия — провел с развязанным шнурком. Во-вторых, когда стоявший за ним его крестный отец по указанию отца Монтеня положил ему на плечо руку, мистер Шульц чуть из шкуры своей не выпрыгнул. Может, все эти странные вещи я помню просто потому, что все остальное действо велось на латыни и мое внимание привлекали только реальные происшествия. Отец Монтень, видимо, был единственным человеком в мире, которому сошло с рук то, что он вылил на голову Немца Шульца кувшин воды, причем трижды. Он делал это, по моим впечатлениям, ревностно, с истинным литургическим энтузиазмом, а мистер Шульц каждый раз отплевывался с налитыми кровью глазами и пытался незаметно прилизать свои волосы.
Но последнее, что я помню об этом утре, — это чарующее присутствие рядом моей прекрасной и несравненной Дрю, и, чем разнузданнее я о ней думал, тем невиннее она становилась в моем воображении. Она, казалось, пила церковную музыку, обретая святость, становясь похожей на монашек, нарисованных в нише на стене. Каким-то образом мой мир перевернулся, словно брошенный Богом мячик, ее нежелание замечать меня лишь подтверждало в моей душе наш заговор. В тот момент, когда орган заревел во всю мощь, паства в экстазе взяла самую высокую ноту, а она поднесла свою руку в белой перчатке к губам и зевнула, я уже больше не мог скрывать от себя, что обожаю ее и умру, если только она этого пожелает.
Время суда приближалось. Я перестал упражняться в стрельбе и стал выполнять поручения Дикси Дейвиса, который теперь жил вместе с нами на шестом этаже. Как-то утром я пришел в суд передать от него письмо какому-то судебному чиновнику, а потом через маленькие дверные окошки принялся рассматривать судебные комнаты. Там не было ни души. Никто мне ничего не запрещал, поэтому я вошел в зал № 1 и сел на лавку. По сравнению, скажем, с полицейским участком это было большое незахламленное помещение: обшитые деревом стены, большие открытые окна и круглые светильники, свисающие на цепях с потолка. Для всех участников процесса были предусмотрены свои места — для судьи, для жюри присяжных, прокурора, защиты и публики. В полнейшей тишине я слышал, как тикали за спиной стенные часы. Зал суда ждал, каким же будет мое впечатление. А впечатление мое было вот каким: ожидание таит в себе безграничное терпение. Я понял, что закон обладает пророческой практичностью.
Я представил себе, что жюри вынесло обвинительное заключение. Охранники выводят мистера Шульца, а все мы, остальные участники банды, стоим поодаль и ничего не предпринимаем. В моем воображении он испытывал в тот момент нечеловеческую ярость, в последний раз его лицо мелькнуло передо мной в зарешеченном окошке «черного ворона». Паршивое ощущение.
Здесь я должен сказать, что, куда бы ни шел мистер Шульц, он везде создавал предателей, он порождал их в любое время, он вызывал их к жизни самой своей натурой, и каждый из нас был на свой манер, вид и обычай, но лик был общий — предателя, и тогда он начинал уничтожать нас. И не то чтобы я не знал этого, не то чтобы не знал. Каждый вечер я поднимался на лифте, чтобы присоединиться к семейному ужину мистера Шульца и сидел там, замирая от любви или ужаса, трудно сказать, от чего именно.
За пару дней до суда появился человек по имени Джули Мартин, его знали все члены банды, кроме меня. Это был такой толстый тип, что у него щеки тряслись, когда он говорил; он был намного выше мистера Шульца или Дикси Дейвиса, но ходил с тростью и носил на одной ноге шлепанец. Малюсенькие глаза имели неопределенный цвет, щеки были небриты, вид неотесан и неприятен, темные волосы свисали на воротник, ногти на большущих руках были грязные, как у автослесаря.
К моему великому облегчению, Дрю Престон почти сразу же ушла. Гость оказался занудой. Мистер Шульц обращался к нему с сардоническим почтением и называл его господин Президент. Я понял смысл этого обращения, только когда вспомнил о ресторанном рэкете мистера Шульца в Манхэттене и Ассоциации владельцев кафе и ресторанов. Джули Мартин управлял всем этим, вот чего он был президентом, и поскольку большинство фешенебельных ресторанов центра — включая «Линдиз», «Брасс Рейл», «Штьюбенз Таверн» и даже «Джек Демсиз» — вошло в ассоциацию, он был в городе достаточно влиятельным человеком. Ему, конечно, не приходилось собственноручно бросать в окна ресторана химические гранаты, если хозяин оного отказывался вступать в ассоциацию, так что я не мог объяснить себе, почему у него грязные ногти, почему он не стрижется и почему вообще не производит впечатления преуспевающего подпольного бизнесмена.
Если не считать химических гранат, ресторанное вымогательство было незаметным бизнесом, даже более незаметным, чем политика, и почти столь же выгодным. Пока посетители обедали в шикарных ресторанах Бродвея, пока старики сидели в кафе за кофе или несли к своим столикам подносы с дымящейся вареной морковкой и цветной капустой, в тихих беседах людей, которые всегда приходили в эти заведения сытыми, неспешно решались большие дела.
Мистер Шульц рассказывал Джули Мартину о своем обращении в католичество и хвастался тем, кто почтил его при этом вниманием. Особого впечатления на Джули Мартина это не произвело. Человек он был грубый и вел себя так, словно где-то его ждали более важные дела. На столе, как и во все предыдущие вечера, стояла бутылка виски, гость все наливал и наливал себе по полстакана неразбавленного напитка и выпивал его так, будто это была вода. Уронив вилку на пол, он позвал официантку, проходящую мимо с подносом грязной посуды: «Эй, ты!» Девушка едва не выпустила из рук поднос. Мистеру Шульцу нравилась эта девушка, она была из тех местных жительниц, которых ни самые щедрые чаевые, ни дружелюбная болтовня не могли разубедить в том, что каждый вечер ее жизнь подвергается смертельной опасности. Мистер Шульц говорил мне, что собирается уломать ее переехать в Нью-Йорк на работу в Эмбасси-клубе, ничего себе желаньице, если учесть, что она смертельно его боялась.
— Стыдно, господин Президент, — сказал он сейчас. — Она помощью вашего союза не пользуется. Вы теперь в деревне, следите за своими манерами.
— В деревне, в деревне, — подтвердил толстяк басом. А потом чудовищно рыгнул. Некоторые ребята умеют по желанию делать такие вещи, правда, сам я никогда не пытался, это было оружие людей неотесанных, и оно предполагало похожее умение, связанное с другим концом пищеварительного тракта. — Если я наконец доем этот дерьмовый ужин и ты объяснишь, зачем мне потребовалось тащиться в такую даль, тогда я насру на твою деревню с превеликим удовольствием.
Дикси Дейвис бросил испуганный взгляд в сторону мистера Шульца.
— Джули — настоящий нью-йоркец, — сказал адвокат со своей кривой ухмылкой. — Как только они покидают Манхэттен, тотчас начинают нести чушь.
— А вы наглец, господин Президент, — сказал мистер Шульц, глядя на гостя поверх своего бокала.
Я не стал ждать десерта, хотя это был яблочный пирог, а поднялся в свою комнату, запер дверь на замок и включил радио. Вскоре я услышал, как они все вышли из лифта и проследовали в номер мистера Шульца. Какое-то время их голоса звучали одновременно, будто разные партии в хоровой песне. Потом дверь захлопнулась. В том удивительном умонастроении мне в голову пришла мысль, показавшаяся весьма правдоподобной, будто это я каким-то образом вызвал спор, будто мой тайный грех вызвал у Немца метафизический гнев и случилось так, что гнев этот оказался направлен на другого человека его окружения, и человека весьма ценного, не менее ценного, чем Бо. Это не значит, что я испытывал хоть малейшую симпатию к громадному мужлану с больной ногой. Я не знаю, о чем они спорили, но то, что спор был серьезный, я понял по громким голосам, которые слышал, когда выходил в коридор и стоял под дверью мистера Шульца. Гневная перепалка ужасала меня тем, что была так близко, словно сильный раскат грома надвигающейся грозы, и я продолжал ходить из комнаты в коридор, проверяя, закрыта ли дверь Дрю, в безопасности ли она, и каждый раз, когда в радиоприемнике трещал разряд статического электричества, мне казалось, что это пистолетный выстрел, и я снова выбегал из номера.
