— Признавайся, гад! — сурово сказал Герман. — Ты ведь физик?
— Ну, физик, — согласился Зубрицкий.
Старина Гарри вспомнил, что когда-то у него в голове крутилась интересная идея о макрочастицах. Если бы он тогда довел исследования хотя бы до половины, то его слава затмила бы славу Фарадея. Господи, сколько всего упущено!..
— Да, я физик, — повторил он надменно и, устыдившись, тут же понизил пафос: — был…
— Что, значит, был?.. Вы есть! — вскричала Рогнеда. — Кем вы хотели стать? Лауреатом Нобелевской премии? Сейчас мы это быстренько устроим, вызовем какого-нибудь…
— Только не…
— Существует гипотеза, — убеждала Зубрицкого Рогнеда, — в соответствии с этой очень убедительной гипотезой, писатели, поэты, художники, деятели искусства, ученые, умершие в самом расцвете творческих сил и не завершившие многие свои начинания, там, на том свете, получают счастливую возможность доделать то, что смерть помешала им создать при жизни… То есть, стоит нам оживить какого-нибудь великого ученого и обратиться к нему с просьбой помочь нам что-нибудь открыть…
— Давайте вызовем какого-нибудь великого ученого, например, Нильса Бора или… — с воодушевлением начал Тит.
— Бор был стариком… — вспомнил Герман.
— Какое это имеет значение?
— Старики не сговорчивы. Станет он тебе корячиться ради Нобелевской премии какому-то чужому дяде, когда у него своя с 1922 года карман оттягивает…
— Тогда — Ландау.
— Вот это уже лучше! Но он тоже лауреат…
— И Пушкина… — замирая от восторга, произнес Лёвин.
— И тебе не жалко его? Попасть из вполне благопристойного девятнадцатого века в век нынешний, это, знаете ли, удовольствие не из слабых…
— Я бы вызвал Разина, Пугачева, Болотникова, Кампанеллу, Томаса Мора, Сен-Симона, Робеспьера, Дантона, декабристов, Герцена, Чернышевского, Бакунина, Нечаева, Засулич, Маркса, Энгельса, петрашевцев, Кропоткина, Плеханова, Мартова, Троцкого, Ленина, Махно, Котовского, Савинкова, Камо, Фанни Каплан, Дзержинского, Че Гевару, сандинистов, Мао! Всех воскресим и, не откладывая в долгий ящик, старый мир разрушим до основанья, а затем… — воодушевленно вскричал Лё-вин.
— Среди тех, кого ты назвал, половина — отъявленные головорезы. Если их всех разом оживить, — сказал Шнейерсон взволнованно, — то они, волею Господа предусмотрительно разбросанные по разным столетиям, в концентрированном виде, организовавшись и сплотившись, без труда завтра же — глазом моргнуть не успеешь — спроворят тебе такую мировую революцию, что мало не покажется… от земли останутся одни головешки. Ты этого хочешь?
— А почему бы и нет? — подал голос Герман. — Ты же сам предлагал сотрясти основы… Вот мы и сотрясем, а вместе с ними и всё, что подвернется под руку, и опять начнем жить по-человечески, в самой счастливой стране мира под руководством коммунистической партии Советского Союза…
— Дурак! Для тебя жить по-человечески — означает иметь персональную автомашину, пару хорошеньких секретарш и кабинет размером с Новодевичье кладбище. И потом, я предлагал сотрясти, а не взорвать все к чёртовой матери…
Тут и Рогнеда встревожилась. Столь радикальное преобразование общества не входило в планы ее патронов.
— Вы что, с ума сошли? Всех материализовать нельзя! Это вам не филиал Страшного Суда! Это всего лишь спиритический сеанс!
— Если нельзя всех, то хотя бы половину, — попросил Колосовский.
— И половины будет довольно, чтобы разнести землю на куски, я же сказал, — возразил Раф.
— А кем бы вы хотели стать? — вкрадчиво спросила Рогнеда Германа Колосовского.
— Я? Я… я хотел… я с детства мечтал стать председателем… э-э-э, председателем… — тучный, солидный Колосовский неожиданно смутился.
— Он мечтал стать председателем земного шара, о медиум души моей, — договорил за Германа неугомонный старина Гарри.
Герман схватил Гарри Анатольевича за горло.
— Я мечтал, — проревел Герман ему на ухо, — стать председателем совета министров…
— Вы будете им! — убежденно сказала Рогнеда.
— Очень рад! — с фальшивым восторгом воскликнул Герман. И тут же Колосовский обратился ко всем с жалобой: — Водку пить в нашем возрасте уже нет никаких сил. Но что-то пить ведь надо… А что пить, какой напиток? Надо присмотреть себе что-нибудь легкое. По вкусу что-нибудь среднее между сидром и клюквенным морсом, только с повышенным содержанием спирта…
— Не напиток надо себе присматривать, — угрюмо сказал старина Гарри, отдирая от шеи толстые пальцы Колосовского. — Не напиток, а новые корпуса для наших потрепанных душ. Да-да, новые корпуса. Вот что я тебе скажу.
— Не корпуса надо присматривать, а места на погосте… — брякнул Раф, вспомнив предложение чёрта повесить его пронафталиненное тело в гардероб для просушки.
— Повторяю, господа, мне бы очень хотелось влезть в премьер-министры, — сказал Колосовский.
Герман когда-то вынашивал грандиозные планы преобразования России. Его кумиром был Петр Аркадьевич Столыпин. Если его государственную доктрину о земствах припудрить бредовыми идеями Солженицына и бодряческими утопиями Григория Явлинского, то может получиться весьма забавный вариант государственного устройства. Ах, как Герману хотелось протиснуться в премьер-министры, чтобы всё перетрясти, просеять и взбаламутить!
— Вам помогут могущественные силы, — с внушительным видом кивнула Рогнеда.
Она без энтузиазма посмотрела на Рафа и его друзей. Не очень-то воодушевлялись эти старые, ни во что не верящие перечники, когда она им рисовала соблазнительные картины будущего. Как их расшевелить?
Пока она размышляла, оживился Лёвин.
— Остановитесь! — вскричал он трагическим дискантом. — Неужели вас устроит ворованная слава?!
— Меня устроит, — тихо сказал Раф.
— И меня, — сказал Герман.
Старина Гарри задумался.
— Меня, впрочем, — тоже, — признался он, — и учтите, слава, как и удача, не бывает ворованной. Она всегда случайна. Фортуна орудует вслепую. Это как кому повезёт. Кто ей подвернётся, к тому она и прильнёт. Иногда полезно подсуетиться и увести удачу у кого-то из-под носа. Ничего зазорного в этом я не вижу. Как не вижу зазорного и в том, что нам кто-то в этом поможет…
— Как же мне осточертели наши встречи и наши бесконечные разговоры ни о чем! — вспыхнул вдруг Раф. Он как раз в этот момент думал о славе и о том, что готов заплатить за нее любую цену.
Он подумал о своих друзьях. Да, действительно, надоело изо дня в день видеть одни и те же рожи. И выслушивать примерно одни и те же речи. Но и жизни без этих старых рож он себе не представлял.
Как жить без этих постаревших шалопаев, не замечающих, вернее, не желающих замечать, что на дворе стоит другая погода? Как жить без их телефонных звонков, когда они звонят вроде бы по серьезному поводу, а на самом деле — просто так, только для того чтобы услышать твой голос, родной голос друга… И ты рад этому звонку. И друг знает, что ты рад.
"Ах, как пагубно изменилось время! — думал Раф. — Пришли другие люди, которых в невероятном количестве неизвестно кто репродуцировал, они заполонили землю, и им, этим новым, непонятным и неприятным людям, предстоит теперь определять, какой погоде быть сегодня, завтра послезавтра, всегда…
Навалился на живую землю жесточайший из веков в истории человечества — век XXI, и кажется, что вот-вот грянет он, Страшный-престрашный Суд, знаменующий конец всему, что дышит, мыслит, страдает и грешит. И хотя Библия и утверждает, что Страшный Суд — это не конец, а только начало, верится в это всё же с трудом…
Наступает в жизни каждого человека время, когда ему начинает казаться, что он знает с абсолютной определенностью, что черное — это черное, а белое — это белое. Когда он уверен, что ответы на все вопросы найдены. Это время называется старостью. Один шаг до впадения в детство.
Эта троица брюзжащих стариков не хочет видеть того, что XXI век, круша и сметая всё на своем пути, летит к пропасти, и остановить его не в силах ничья воля. Даже воля Того, кто затеял всю эту свистопляску с зарождением жизни на земле. О, скорее бы настал Страшный Суд!
Но пока он не настал, можно примкнуть к каким-нибудь силам, хоть бы и к черным, если от светлых предложений не поступает".
