В дверях была только няня. Коврик, над которым колыхался её брючный льняной костюм, был пуст и совершенно чист.
Нянин мясистый нос, вылепленный в виде орлиного клюва, указывал за дверь. Загорелые руки порхали среди светлого льна небывалой мясистой бабочкой.
– Что там? – осторожно спросил Валерик.
– Так это!.. Это.. – мясистая бабочка разлетелась на два лепестка, и они вслед за носом устремились за дверь.
И Валерик выглянул. Ему пришлось схватиться за косяк и сильно наклониться вперёд, потому что Данька всё так же висел грузом на его ноге.
Там стояла вынутая из коляски вкладка-переноска, зелёная, с белой подкладкой, рябой от мелких рисунков. Рядом лежала пузатая рыхлая сумка.
И там был ребёнок. Он мирно спал, завёрнутый в кружевное одеяло.
– Бог ты мой! – выдавила няня. – Первый раз такое... Только в кино...
Они внесли малыша в дом и поставили переноску на диван. Рядом распотрошили сумку. Там была детская смесь, бутылочка, несколько пелёнок, немного одежды и медицинская карточка без обложки. А сверху лежала записка:
"Валера, это твой сын. Его зовут Даня. Я не могу оставить Даню у себя, но хочу, чтобы его воспитывал родной человек. Пойми меня и, если сможешь, прости. Жаль, что так получилось, но так получилось.
С благодарностью,
Ляля."
Валерик сунул записку няне: деваться было некуда. Ему было больно и стыдно.
Она прочитала, подумала немного, а потом заявила:
– Валера, вы поймите меня, пожалуйста, но за двоих я буду брать вдвое больше.
– Я понимаю.
– Конечно, плохо наживаться на чужих проблемах, но это очень тяжело: справляться с двумя...
– Это не проблема. Это счастье. Мой ребёнок...
Малыш был очень красивым. Таких помещают на фото в календарях. Валерик смотрел на него, стараясь немедленно полюбить его кукольный носик и пушистые ресницы, но полюбить по обязанности как-то не мог. Его наполняла отчаянием мысль, что живой ребёнок станет гирей, привязанной к его ноге. Думать так было нельзя, но оказывалось – несомненно оказывалось, что он теперь никогда не вырвется из этой жизни, из тесной маленькой квартирки, где всегда живут разные неродные люди с одинаковыми именами, где вещи спрессованы в шкафах и где зимой не войти в прихожую из-за пуховиков, которые, прижимаясь друг к другу, висят едва ли не под прямым углом к стене.
И у мамы опять не будет угла, когда мальчики займут дальнюю комнату, а Валерик переедет в большую. И снова все начнут висеть у телевизора до полуночи. И снова будут шум, гвалт и тихие ссоры по углам.
Няня нацепила на нос очки-половинки и сидела в кресле, внимательно изучая инструкцию на детском питании. Перехватив Валериков взгляд, она растеряно пожала плечами:
– Не помню. Таких маленьких у меня давно не было.
– Ничего. Это не сложно, – он постарался улыбнуться в ответ.
Из документов у малыша оказалась только безымянная карточка. Валерик просмотрел её всю, листок за листком и не обнаружил ничего, кроме длинного номера на последней странице. Это мог оказаться мобильник участкового: по крайней мере, в карточку старшего Дани участковая вписала свой номер – на всякий случай.
Собственно медицинских записей в карточке тоже было не густо: сведения о прививках и плановых осмотрах. Мальчик был здоров.
Валерик начал считать, сколько ему. Выходило три месяца. Был июнь, когда Ляля пришла на дачу к Валерику. Ребёнок должен был родиться в марте. А запись о первом осмотре стояла 17 мая, и там же была пометка "1 мес."
Он взял мобильник, набрал безымянный номер с последней страницы и сказал:
– Здравствуйте, я нашёл карточку. Она порванная, без обложки, и тут только ваш номер. Вы врач?
Врач оказалась неплохой тёткой, молодой и доброжелательной. Валерик не решился рассказать ей про подкидыша, зато выяснил в регистратуре, какими улицами ограничивается её участок и стал бродить там, пока возле магазина не наткнулся на Лялю. За этот год она превратилась из юной девушки в уставшую тётку: плечи ссутулились, бёдра раздались, голова поникла. Глаза не погасли, но как-то остановились, стали менее подвижными. Валерик удивился: раньше он был уверен, что такой взгляд бывает только у глупых людей.
Северный ветер бросал в ноги летнюю пыль, которая острыми песчинками жалила сквозь брюки. Ясень сердито шуршал над головой листьями и прошлогодними неопавшими семенами. Затылок ломило от внезапно налетевшего холода.
Ляля была в футболке и лёгких брюках, и кожа на её руках была покрыта крупными мурашками. Валерик словно ожёгся о них, когда схватил Лялю за локоть.
– Ляля! – крикнул он, а она заюлила, вырываясь, и начала врать.
– Я Лёля. Мог бы и отличать...
Но это точно была Ляля. Валерик прекрасно помнил эту странную грушу, в которую превратился Лерин живот после родов. У той, которую он держал сейчас за локоть, живот был такой же формы, расслабленный, словно отдыхающий после долгой многотрудной работы, с трясущимся жирком.
– Ляля, это не мой ребёнок.
– Ребёнок мой, и я не Ляля!
Она вырвала руку и расплакалась, а потом дрожащим голосом спросила:
– Как он? Дня не прошло, а я так скучаю...
Через час Валерик принёс к ним домой малыша.
Он вошёл и оказался в широкой прихожей, светлой и почти свободной от вещей. Тут был чистый буковый ламинат, шкаф, спрятанный за зеркальными дверцами и потому почти незаметный, и лёгкая вешалка, на которой по случаю лета висела всего одна ярко-голубая ветровка.
Открыла им Ляля, которую Валерик теперь безошибочно узнал по открытому, любопытствующему взгляду. У неё действительно не было рыхлого живота грушей и измученных плеч.
– Привет, – сказала она. – Неудачная была мысль, да? Прости.
– Неудачная, – кивнул Валерик.
Лёля появилась у сестры за спиной и молча встала в дверном проёме, ведущем в комнату.
Малыш, будто почувствовав её присутствие, завозился и закрёхал, потом заплакал в голос. Лёля вздрогнула и бросилась к нему. Подхватила на руки. Её глаза тут же покраснели.
– Проходи, – сказала Ляля, пропуская Валерика вперёд. – Хоть чаю попьёшь.
Он прошёл в светлую, дышащую летней прохладой комнату, двуцветную, похожую на морской пасмурный берег в ожидании солнца. На стенах были серо-голубые, как небо, обои, а мебель была светло-бежевой, похожей на песок.
И тут тоже было мало вещей: невесомый плоский телевизор на лёгкой тумбе, диван на стальных ножках, будто парящий над буковым, как и в прихожей, полом, пара кресел и стеклянный столик.
– У вас красиво, – сказал Валерик.
– Это мама, – Лёля шмыгнула носом. Малыш у неё на руках уже успокоился и, прильнув к маме, довольно похрюкивал и возился, отыскивая близкую молочную грудь.
Они оставались в лагере почти всё прошлое лето. Домой не хотелось: дома была занудствующая мама и плюс сорок в раскалённой городской тени.
В лагере менялись смены. Приезжали новые тренеры с новыми подопечными. Ляля весело проводила время, а Лёля, когда не надо было работать, лежала с книжкой на прохладной веранде корпуса: её сырость и незаделываемые щели теперь казались благом.
Когда она выходила на улицу, лёгкие тут же наполнялись сосновым маслом и горчинкой далёких торфяных пожаров.
Ночью становилось чуть легче: не прохладно, а просто нормально. Тренеры и воспитатели собирались возле костров, которые жгли не для тепла, а для света. Все старались отсесть от огня подальше, и бледные лица колыхались на грани света и тьмы.
Лёля на костры не ходила, и её немного поддразнивали.
Сначала она не обращала на это внимания, а потом вдруг пошла.
Среди постоянных членов ночной компании был хоккеист. У него были чёрные волосы и скуластое и рубленное лицо, вытянутое вперёд и оттого похожее на нос корабля. Справа не хватало зуба, слева белел на смуглой коже среди чёрной щетины овальный и вытянутый, похожий на амёбу, шрам от ожога. От него пахло спортзалом: пороллоновой пылью матов, влажной одеждой, железом и потом – и аккуратная Лёля старалась держаться от него подальше. Он же, напротив, постоянно напрашивался к ней в гости, мешая читать. Но рук не распускал и вообще никогда не лез. Просто приходил, садился на расшатанный стул в углу, у стола, неуклюже рассказывал анекдоты и сам смеялся над ними, демонстрируя чёрную брешь в зубах.
Лёля хоккеистом брезговала, но никогда его не боялась. Ляле он тоже не внушал опасений.
И однажды Лёля сказала:
– Хочу сегодня на костёр.
И Ляля её отпустила, а сама осталась в корпусе с детьми. Она дождалась, пока подопечные уснут и пошла взглянуть, как там сестра.
Костёр горел, народ болтал и смеялся, пил водку, вино и пиво, жевал чипсы из шуршащих пакетов, таскал с полупустого блюда куски хлеба и булки, намазанные подсыхающим паштетом, приобретающим по краям вид запекшейся крови – а Лёли не было. Потом кто-то сказал, что она, вроде, ушла с Маринкой. Ляля успокоилась и тоже немного выпила: Маринка была девчонкой неплохой, правда, взбалмошной. В голову ей могло прийти всё, что угодно. Странно было, что Лёля повелась, но, в конце концов, Лёле тоже могло надоесть быть слишком правильной. Ляля пожала плечами и выпила ещё.
