Настроив свои передатчики на антенну рыжей черепушки безымянного литографа, Рыжебородые позаботились о том, чтобы рисунок на пачке сигарет включал пальмы, поскольку финиковая пальма, незаменимая для всех, кому приходится обитать в пустыне, подчеркивала символический образ самого верблюда. В каждой пустыне есть свой оазис, и если знаешь, где искать, то всегда найдешь пищу и прохладную тень даже в самой враждебной среде. Зная о том, что в последней четверти двадцатого века землян ждет трудный период – время нехватки ресурсов, загрязнения атмосферы, политических предательств, путаницы в сексуальных отношениях и духовного голода, – Рыжебородые через картинку на пачке сигарет посылали сквозь наши закопченные шторы лунный луч, луч ободрения и надежды.
Удовлетворившись расположением верблюда и пальм, Рыжебородые сосредоточили внимание на главном предмете – пирамиде. Они считали пирамиду жизненно важным элементом в непрерывной эволюции человечества и хотели, чтобы пирамида попадалась землянам на глаза как можно чаще. Их телепатический контакт с литографом оказался столь успешным, что на пачке «Кэмел» появилась не одна, а целых две пирамиды.
Так как парень все еще был настроен на нужную волну и чудно воспринимал сигналы – да-да, премного благодарны, – Рыжебородые заодно внушили ему мысль дополнить рисунок фигурой обнаженной женщины, олицетворяющей Богиню Луны, Великую Мать, женское начало творчества, роста, перемен и обновления. Богиня Луны – первая из всех божеств, упомянутая в письменных источниках, и единственная, кому поклонялись практически повсеместно. Вполне естественно, что ее аура плодородия должна присутствовать в пустынном пейзаже на пачке. Может быть, своей регенеративной силой пирамиды обязаны именно Лунной Матери, ведь она определенно символизировала эту силу.
Дабы не нарушать композицию, ее образ на пачке был едва намечен: фигура богини скрыта в желтых и коричневых оттенках передней части туловища верблюда. Такое решение кажется очень оправданным, поскольку эта царица любви, дарительница фантазий и грез, звездная пастушка, целительница и нянька всего живого неизменно проявляет себя незаметными и таинственными способами. Как напоминание о том, что Царице Луне вечно угрожает Владыка Солнце (мы наблюдаем эту космическую драму каждый месяц, когда солнечный свет постепенно поглощает убывающую луну), желтогривый лев, распространенный древний символ Солнца, также был спрятан в очертаниях верблюда – выше и правее женской фигуры.
Этого было бы и достаточно, этого вполне хватало, чтобы сделать пачку «Кэмела» сосудом символической истины, беспрецедентным явлением последней четверти двадцатого века, настоящей лунной Библией – компактной, доступной и полной, как и положено в эпоху транзисторов. Но, войдя в азарт, Рыжебородые крепко ухватились за свой шедевр и не желали его бросать. Они дерзнули пойти еще дальше и послать из своего измерения в наше слово. Как тщательно они подобрали это слово!
Оно разрешает ответить «да» и позволяет сказать «нет».
Оно дает свободу свободным и снимает всякие обязательства с любви.
Оно распахивает окно после того, как захлопнется последняя дверь.
С ним связаны все приключения и авантюры на свете, вся радость, слава и смысл жизни.
Оно приводит в действие буксующий двигатель эволюции.
Оно свивает из шепотов и вздохов кокон для гусеницы.
Его произносят молекулы перед тем, как соединиться в цепочки.
Оно отделяет мертвое от живого.
Его не способно отразить ни одно зеркало.
В начале было слово, и слово это было:
Внизу, на первом этаже, и снаружи, и повсюду мир продолжал трещать, звенеть и болтаться в пространстве, как игральный автомат между бортами лодки. Миру не было дела до теории Ли-Шери. Там говорили о нефти и атомных электростанциях, обсуждали цены и зарплаты, набранные очки и жизнь знаменитостей, карьеры и болезни и тысячью неуклюжих и завуалированных способов пытались сказать о том, как удержать любовь. Миллионер скончался в постели секретарши. Селекционеры вывели квадратную дыню. В Беверли-Хиллз открылась дискотека для собак.
На берега Пьюджет-Саунд октябрь заявился, как отбивная из молодого барашка, обсыпанная золотистыми сухарями и слегка обжаренная в небольшом количестве небесной синевы. Некоторые ошибочно называли это время бабьим летом, но, с формальной точки зрения, бабьему лету должно предшествовать похолодание, а после внезапных апрельских морозов ни малейших признаков холода не наблюдалось. Скорее это было похоже на продолжение обычного лета. Лето раскручивалось и растягивалось, как змеи, которые, не получив сигнала к спячке, грелись на солнце в зарослях ежевики. Змеи, точно кожаные ремни без брюк, лишь на краткие мгновения выходили из затянувшейся блаженной неги, когда с ежевичного куста вдруг падала ягода – крупная, как голубиное яйцо, и черная, будто проклятие в это бесконечное лето.
Приторный запах гниющей ежевики поднимался под крышу дома на струях бриза, дующего с океана, в результате чего получалась безумная смесь сладкого и соленого ароматов, от которой поморщились бы самые закаленные носы. Но мансарда была плотно закрыта, и туда не проникал ни ягодный запах, ни похожее на жалобные крики динозавров кряканье диких уток – этой осенью они не торопились улетать на юг. В мансарде почему-то не было слышно даже рева спортивных трибун, приглушенное звучание которого обычно доносилось через два этажа из комнаты Макса, где стоял телевизор.
Если отсутствие дождя в октябре того года выглядело странным, то отсутствие эмоциональных комментариев футбольных матчей удивляло принцессу еще больше – так сильно, что несколько уик-эндов подряд она отрывала взор от пачки «Кэмела», чтобы поинтересоваться об этом у Хулиетты. Старая служанка, однако, совала Прекрасному Принцу мух и не могла или не хотела отвечать.
На самом деле король Макс по-прежнему проводил все свое время перед телевизором, правда, забывал его включать. На родине Фюрстенберг-Баркалона роялистское движение набирало сокрушительную мощь. Через месяц, самое большее через полтора, с хунтой будет покончено. Тридцать лет Макс тайно мечтал об этом, едва смея надеяться на восстановление монархии. Теперь эта тщедушная, хрупкая мечта была близка к осуществлению. Только вот сторонники монархии не желали видеть на троне Макса. Они имели на него зуб еще со времен его предыдущего правления, и их обида затянулась так же, как нынешнее квазилето. Вдобавок молодые революционные лидеры подозревали, что Макс скомпрометировал себя связью с ЦРУ. Предполагаемые контакты его супруги с Ватиканом также считались неприемлемыми. Страна хотела социалистическую монархию, вроде такой, как в Швеции или Дании, чуть-чуть левее Великобритании и значительно левее Макса. Его с радостью встретят на родине. Ему подарят летний дворец и парк на берегу озера. Он получит содержание, причем гораздо более щедрое, чем то, которое выплачивала ему Америка. Тилли, как и раньше, посвятит себя опере, а по выходным к Максу будут приезжать его старые приятели – они станут охотиться на куропаток и играть в карты. Но главой государства ему не быть.
Ему объяснили, что стране нужен кто-то другой, кто-то совсем новый. Они хотели как следует перетасовать колоду. Сыновья Макса для этой роли не годились. Слишком много было вокруг них скандалов, афер с земельными участками, биржевых спекуляций, потасовок в казино и публичных проявлений алчности. Представительницей рода Фюрстенберг-Баркалона, избранной на трон, стала Ли-Шери.
Молодая, красивая и умная, с глубоким социальным сознанием, Ли-Шери как нельзя лучше устраивала новый режим в роли номинальной главы государства. Однако в последнее время сомнительные истории стали ходить и о ней. В самый разгар восстания до революционеров дошла новость, что принцесса потеряла голову, влюбившись в заурядного преступника, а потом заперлась в мансарде и теперь не выходит оттуда даже в сортир. В колонках, посвященных светским сплетням, ее называли трагической красавицей. Агенты революции полагали, что ей скорее подошло бы определение «идиотка». Макс всей душой желал переубедить их, но вправе ли он был это сделать? Король сам поднимался в мансарду и видел дочь. Принцесса – голая, грязная и одинокая – сияла от удовольствия и рассказывала ему об «интересах», которых не было и в помине. Потому-то Макс и сидел перед безмолвным телевизором, качая лошадиной головой и уставившись в пустой экран.
Кто знает, возможно, для старого короля экран не был пустым. Может быть, он видел в телевизоре великолепные картины своей прошлой жизни, еще более яркие, чем способна воспроизвести лучевая трубка. Может статься, он видел себя в седле, с полной грудью орденов, сверкающих в лучах полуденного солнца. Видел себя на плацу, с шашкой наголо, обходящим войско. Видел дымящие трубы кораблей своей маленькой, но грозной флотилии. Видел заливное из фазанов, нарезанные окорока, форель под соусом, хрустальные бокалы, ждущие, когда их наполнят вином. Ему виделись герцоги и графы, бароны и премьер-министры, президенты, принцы и правители, дипломаты, кончики усов у которых блестели от заморского бриолина, а кончики языков лоснились от привычной лжи. Король видел белые зубы аристократок, их мундштуки из слоновой кости и оникса, отделанные бисером сумочки, в которых лежали крошечные флаконы французских духов, изготовленных на заказ. А их изысканное белье на умащенных дорогими кремами бедрах… простой король не сумел бы даже перечислить сорта всех этих кружев и шелков. Пышные парады гремели на широких бульварах (и это тоже Макс видел на безжизненном экране), частные вагоны-люкс катили мимо золотых пшеничных полей, оперные театры были залиты праздничными рождественскими огнями, изящные легавые загоняли лисиц. Люстры в готических ратушах дрожали от благородного гула, которым сопровождалась законодательная работа.
