— Не могу найти марш, — сказал Дарем. — Извините.
— Ничего страшного.
— Хочу послушать пластинки на пианоле Фетерстонхоу.
— Его комната как раз под моей.
— А вы живете в колледже, Холл?
— Да, я ведь на втором курсе.
— Ну да, я-то уже на третьем.
Покровительственных ноток в его голосе не было, и Морис, забыв, что к старшекурсникам надо относиться с почтением, сказал:
— Вы скорее смахиваете на новичка, а не на третьекурсника.
— Может быть, но чувствую себя почти магистром.
Морис внимательно посмотрел на него.
— Рисли — поразительный малый, — продолжил тот.
Морис не ответил.
— Хотя, конечно, кое в чем он перегибает палку.
— Но это вам не мешает что-то у него брать.
Дарем поднял голову.
— А должно мешать? — спросил он.
— Это я так, зубоскальства ради, — признался Морис, слезая со стола. — Нашли пластинку?
— Нет.
— А то мне пора. — На самом деле спешить было некуда, но сказать так ему велело сердце, с первой минуты бившееся неровно.
— A-а. Ну, идите.
Морис ждал другой реплики.
— Так что вы ищете? — спросил он, подходя поближе.
— Марш из Патетической…
— Мне это ни о чем не говорит. Любите классику?
— Люблю.
— Мне больше по душе хороший вальс.
— Мне тоже, — сказал Дарем, глядя ему прямо в глаза. Обычно Морис отводил взгляд, но на сей раз изменил своей привычке. — Дарем добавил: — Может, в той стопке, у окна. Надо посмотреть. Я быстро.
— Мне пора, — решительно заявил Морис.
— Ну, идите, я задержусь.
Пришлось идти, хотя сердце сковали горечь и чувство одиночества. Звезды заволокло тучами, небо готовилось пролиться дождем. Но когда привратник доставал ключи от ворот, Морис услышал за спиной быстрые шаги.
— Нашли свой марш?
— Нет, просто подумал, что лучше прогуляемся вместе.
Несколько шагов они прошли молча, потом Морис предложил:
— Давайте что-нибудь мне, помогу нести.
— Ничего, не разобьются.
— Давайте, — велел он жестко и выдернул пластинки у Дарема из-под мышки. Обмен репликами на этом закончился. Дойдя до своего колледжа, они направились прямо в комнату Фетерстонхоу, немного послушать музыку — до одиннадцати еще оставалось время. Дарем уселся за пианолу. Морис стал на колени рядом.
— Холл, я и не знал, что вы в лагере эстетов, — заметил хозяин.
— Вовсе я не в их лагере — просто интересно, чем они дышат.
Дарем завел музыку, затем отключил — лучше-де начать с пяти четвертых.
— Почему?
— Это ближе к ритму вальса.
— Бросьте вы! Ставьте, что хотите. Перескакивать с одного на другое — только время тратить.
И он положил руку на молоточки. Однако в этот раз настоять на своем ему не удалось.
— Отпустите, — приказал Дарем, — так и сломать недолго, — и поставил пять четвертых.
Морис слушал очень внимательно. Музыка ему понравилась.
— Лучше идите сюда, — посоветовал Фетерстонхоу, возившийся у камина. — Надо быть от инструмента как можно дальше.
— Да, наверное… может, поставите еще раз, если Фетерстонхоу не возражает?
— Конечно, Дарем, давайте. Такая веселенькая штучка…
Но Дарем отказался. И Морис понял, что упрашивать бесполезно. Это часть, пояснил Дарем, а не отдельная пьеса, повторять ее нельзя. Не очень внятная отговорка, но, видимо, вполне резонная. Он поставил «Ларго», вещь отнюдь не веселенькую, тут пробило одиннадцать, и Фетерстонхоу предложил им чай. Ему и Дарему предстояло сдавать те же экзамены на степень бакалавра с отличием, они стали это обсуждать, а Морис молча внимал. Волнение не покидало его. Он видел: Дарем не просто умен, мысли его ясны и упорядочены. Он знал, что ему нужно читать, в чем его слабые места и до какой степени ему способен помочь колледж. В отличие от Мориса и его компании, у Дарема не было слепой веры в преподавателей и лекторов, однако он и не относился к ним с презрением, подобно Фетерстонхоу. «У человека старшего поколения всегда есть чему поучиться, даже если он не читал новейших немцев». Они немного поспорили о Софокле, потом, слегка призадумавшись, Дарем сказал: мы только делаем вид, что Софокл нас не интересует. И тут же посоветовал Фетерстонхоу перечитать «Аякса», вникая не столько в суть произведения, сколько в характеры героев. Так больше узнаешь и о греческой грамматике, и о жизни.
Морис слушал этот разговор с унынием. Он почему-то надеялся, что Дарем окажется человеком неуравновешенным. Фетерстонхоу — тот был блестящей личностью, голова на плечах, да и здоровьем Бог не обидел, остроумный и велеречивый. А Дарем… видно было, что его ничем не проймешь, он отбрасывал ложное и одобрял все остальное. На что тут было надеяться Морису, который сплошь состоял из лжи? Внутри у него все закипело. Он вскочил на ноги, попрощался и вышел… и тут же, оказавшись за дверью, пожалел об этом — на какой пожар он спешит? И сказал себе: я его дождусь. Не на лестнице, это будет чересчур, а где-нибудь на полдороге между ступеньками и берлогой Дарема. Во дворе он тотчас увидел дверь Дарема, даже подошел к ней и постучался, хотя, естественно, знал — хозяина нет дома. Заглянул внутрь и в каминном свете оглядел мебель и висевшие на стенах картины. Потом занял пост на мостике во дворе. К сожалению, мостик был как бы не настоящий — просто в земле была небольшая впадина, и архитектор решил воспользоваться этим обстоятельством. Такие мостики бывают в фотостудии… да и перила совсем низкие, не облокотиться. Все же с трубкой во рту Морис выглядел вполне естественно — только бы не пошел дождь.
Свет уже нигде не горел, за исключением окна Фетерстонхоу. Пробило двенадцать, четверть первого. Он прождал Дарема, кажется, целый час. Но вот на ступеньках послышался шум, и вниз метнулся маленький силуэт в крылатке, в руке — книги. Этой минуты Морис и ждал, но тут вдруг ноги понесли его прочь. Дарем шел к себе за его спиной. Еще чуть-чуть — и момент будет упущен.
— Добрый вечер! — взвизгнул он, обернувшись, звук вышел такой резкий, что оба вздрогнули.
— Кто это? Добрый вечер… Холл? Прогулка перед сном?
— Да, это у меня норма. Чайку выпить нет желания?
— Чайку? Пожалуй, поздновато. — Без особого энтузиазма Дарем добавил: — Может быть, виски?
— А есть? — вырвалось у Мориса.
— Есть… пошли! Вот моя крепость — на первом этаже.
— Здорово!
Дарем включил свет. В камине догорал огонь. Дарем предложил Морису сесть, подтащил столик со стаканами.
— Скажите, когда хватит.
— Спасибо… все, все, стоп.
— С содовой? — спросил Дарем, позевывая.
— Да, — подтвердил Морис. О том, чтобы задержаться, не могло быть и речи — Дарем устал и пригласил его просто из вежливости. Выпив, Морис вернулся к себе, пополнил запасы табака и снова вышел во двор.
Абсолютную тишину сопровождала абсолютная тьма. Морис шел, не нарушая сна природы, благо трава скрадывала шаги. Теплился только огонек его сердца. Все остальное в нем постепенно заснуло, и прежде всего мозг — самый слабый его орган. За ним погрузилось в сон все тело, и ноги сами понесли его вверх по ступенькам, прочь от приближающегося рассвета. Но искру, что вспыхнула в сердце, было уже не погасить, в душе его наконец поселилось подлинное чувство.
Наутро возбуждение в нем немного улеглось. Накатила простуда, потому что, сам того не заметив, он вымок под дождем и в результате умудрился проспать богослужение и две лекции. Но разобраться в своих ощущениях ему не удалось. После ленча он переоделся для футбола, однако, бросившись на диван, проспал до самого чая. Никакой подпитки организму не требовалось. Вместо чая Морис побрел в город и, наткнувшись на турецкие бани, пошел туда. Простуду, кажется, удалось изгнать, зато он опоздал еще на одну лекцию. Холл вдруг почувствовал, что не готов встречаться со своей старой гвардией — саннингтонцами, — и, никак не афишируя свое отсутствие, пообедал один в помещении дискуссионного общества. На глаза ему попался Рисли, однако желание общаться пропало. Снова подступил вечер, и, к своему удивлению, он обнаружил: туман в голове рассеялся. Работу, на которую в другие дни уходило часов шесть, он сделал за три. Спать он лег в обычное время и проснулся здоровым и безмерно счастливым. Какой-то глубинный, подсознательный инстинкт подсказал ему: надо дать Дарему и мыслям о нем суточную передышку.
Понемногу они начали встречаться. Дарем пригласил его на ленч, Морис не остался в долгу. Правда, ответное приглашение последовало не сразу — сработала осторожность, в принципе ему не свойственная. Раньше он проявлял осторожность по мелочам, но тут масштаб был совсем другой. Он все время был начеку, и его действия в октябре вполне можно описать языком военных действий. Он не отваживался ступать на неразведанную территорию. Собирал сведения о слабых местах Дарема, равно как и о сильных. И прежде всего приводил в состояние боевой готовности свой арсенал.
