Опушенные долу глаза вдруг расширились, взгляд стал жестким.
— Ты еще не решил порвать со мной? Ответь!
Я мог бы испугаться, но ничего подобного.
— Сначала я хочу выслушать все до конца.
— Может, требуется письменное признание? — приподняла она бровь.
— Все до конца.
— Ах, вот как! — сказала она, слегка рассердившись.
— Помнишь, как ты впервые явилась ко мне — ты видела, над чем я тогда работал?
— Я никогда не лгала тебе о твоей работе. Никогда. Никогда.
— Я не о картине.
— Да, ты сделал прекрасные зарисовки насекомых.
— Мухи, осы, несколько бабочек.
— Я еще подумала: «Как удачно, он умеет рисовать». — Она покраснела. — Поторопила события.
— Так вот, Сигнальная Диопсида…
— Майкл, ты мне рассказывал. Борободур, ведь так? Большая редкость, но Бойлан поймал ее возле своего дома.
— Борборойдини. Вомбатова Муха.
— Знаю.
— Когда мы смотрели «Toir en bois, quatre» в офисе мистера Маури, я видел Сигнальную Диопсиду, запутавшуюся в паутине на обратной стороне. Это насекомое в других местах не водится, кстати говоря.
На миг она опешила, но потом словно даже обрадовалась.
— До чего ж ты умный! — улыбнулась она мне.
— Ага.
— Тогда скажи мне, любимый, как мне удалось уменьшить ее в размерах?
— Расскажи ты.
Тут в баре выключили свет, и Марлена потянулась ко мне через влажный ламинированный стол и поцеловала прямо в рот.
— Сам догадайся! — поддразнила она.
«У Фанелли» закрывался, мы выбрались наружу, потащились но скользким камням мостовой к себе в большую темную мансарду.
Больше мы ни о чем не говорили, но любовью в ту ночь занимались так, словно хотели разорвать друг друга в клочья, истерзать насмерть, сожрать. Скрыться под дивным чудом чужой, возлюбленной плоти.
Сиденья в самолете чересчур узкие, крыша низкая, но Оливье дал мне еще две желтые таблетки, и вскоре мне очень даже понравилось быть среди облаков. Папаша никогда ничего подобного не видел. В жизни не видел. И короли Англии тоже. Никто в Святой Библии не видал ничего подобного, разве что им было даровано видеть при ВОЗНЕСЕНИИ. Черный Череп не мог бы вообразить себе, что я, его РАЗОЧАРОВАНИЕ, вознесусь над землей, кругом ангелы и херувимы, сердце и артерии просвечивают насквозь, бултыхаются в небесах, словно мячик для пинг-понга, залетевший в сапог.
Ночью небеса обращаются в бесконечную реку, душа моя — промокашка, утонувшая в чернилах. Оливье не смотрел в окно, говорил, это напоминает ему о том, что он — ничтожество. Потом сказал, что он хочет стать ничем. Сказал, ничего ему не нужно, кроме Марлены. Плевать, что она подожгла среднюю школу в Беналле. Когда он узнал об этом, это был шок, но теперь ему все равно. Пусть и его сожжет.
Стюардесса спросила, хочет ли он выпить. Он сказал, что с него хватит 30 000 футов высоты.
Я выпил пива.
От Оливье пахло туалетной водой и тальком, как от ПОПКИ МЛАДЕНЦА. Стюардессы к нему ТАК И ЛИПЛИ, едва мы вошли в самолет, я видел, как его красивый белый пиджак сквозит сквозь их толпу, и видел легкое серебристое сверкание, мотылька, вылетевшего из ночи, повисшего на стене над женским изголовьем.
Он мне шепнул, что ему плевать, пусть жена оказалась ПАТОЛОГИЧЕСКОЙ ЛГУНЬЕЙ, лишь бы она перестала его жалеть. Почему бы ей не поступить как всякой нормальной женщине и не бросить его?
Он сказал, что Марлена влюбилась то ли в моего брата, то ли в его работу, разве с ней поймешь? Она — романтическая дура, понятия не имеет, какие опасные типы все художники.
Я сказал, что вполне это понимаю.
Он сказал, что очень хорошо это знал с самого дня своего появления на свет.
Я сказал — со мной то же самое. В точности. Когда он прибавил, что его отец был эгоистичной свиньей, я пожал ему руку.
Стюардессы принесли обед на подносе, и Оливье решил взять ГЛОТОК СПИРТНОГО, то есть попросту виски. Я выпил пива.
ДВА ТРИ ЧЕТЫРЕ ПЯТЬ ПРЯЧЬСЯ ВЫХОЖУ ИСКАТЬ.
Оливье поглодал немножко свой ЗАЯЧИЙ КОРМ, но потом ему надоело, и он принялся расставлять бутылки словно шашки на подносе.
Предложил рассказать мне, какие таблетки он принимает.
Пускай, я не против.
Он восхвалял ТЕМАЗЕПАМ, но АТИВАН, сказал, тоже неплох, а как я отношусь к ФИРМЕННОМУ ВАЛИУМУ? Дальше больше. Эти, по крайней мере, я знал по имени, но, кажется, он еще принимал АДДЕРАЛ.
Заглотал таблетки КОДИС и две-три разноцветные капсулы, запив тасманским пино-нуар, дескать, вино здорово ИНТЕНСИФИЦИРУЕТ действие лекарств.
Не считай меня пьяницей, старина Хью. Ты же видишь, как я страдаю. Я люблю ее, но она страшная, страшная женщина.
Я не знал, как ответить, ведь Марлена была моим другом, и они с моим братом ТРАХАЛИСЬ КАК КРОЛИКИ при полном моем попустительстве. Может, я СООБЩНИК ПОСТФАКТУМ, вот как это называется. Сколько раз в ночи я прятал голову под подушку, чтобы ничего не слышать.
Спроси, сколько женщин у меня было, предложил Оливье.
Он смахивал на кинозвезду, красные губы, черные волнистые волосы, а на веках такая нежная кожица — только что отмытый член. Десять, сказал я.
Насмешил его. Он похлопал меня по локтю, взъерошил мне волосы и сказал: равной его жене среди них не было. И все же СИГНАЛ ТРЕВОГИ прозвучал, когда выяснилось, что она сожгла свою школу. Это был кошмар — узнать об этом за обедом с клиентом своей рекламной фирмы, который слыхал, что жена Оливье родом из Беналлы.
— Сколько ей лет? — осведомился клиент.
— Двадцать три, а что? — ответил Оливье.
— Значит, она училась там, когда Марлена Кук подожгла школу. Как зовут вашу жену?
— Джина Дэвис, — поспешил Оливье.
— Как кинозвезду.[76]
— Вот именно.
Вряд ли мне удастся забыть тот день, когда меня объявили затоморженным и не разрешили продолжать учебу в государственной школе Бахус-Блата номер 28. Я бы сжег эту школу до головешек, будь у меня подходящие таблетки, чтобы заглушить страх перед наказанием. Господи спаси, благослови, только из трусости я был хорошим.
Оливье предложил мне выпить еще пива. Полегче станет, сказал он. Он спросил, известно ли мне, что Марлена — воровка. Я ответил, что она — мой друг.
Он простонал, что она и его друг тоже, помоги ему Бог. Потом начал говорить всякие ужасы, и я не сразу понял, что он переключился на свою мать, вот уж и впрямь кошмарная женщина. Какое счастье для него, что она умерла. Его в дрожь бросает, стоит о пей вспомнить.
Тут его окликнула стюардесса, и я уж боялся, что ему попадет за дурной язык, но он вернулся с самолетными носками и велел мне их надеть. Это правило для всех. Он УСЛУЖАЛ МНЕ, встав на колени, чтобы снять с меня сандалии и потные носки, которые завязал в целлофановый мешок. Сказал, будет лучше, если я БУДУ ПУСКАТЬ ГАЗЫ исключительно в задней части самолета, где от этого может быть польза, и мы оба посмеялись.
Жаль, что ты не богат, старина, сказал он. Нанял бы меня снимать с тебя каждый день носки и надевать новые.
Стюардесса принесла нам обоим бренди и убрала мою обувь и носки в шкафчик над головой.
Оливье сказал, что легко мог бы разбогатеть, но его мать, воровка блудная, все у него украла, ему думать противно о том, что она проделала. Он хотел разбогатеть, было приятно держать собственную лошадь, скакать сломя голову, ни о чем не волнуясь, и он посмотрел на меня и улыбнулся, и я понял в точности, что он имел в виду: кровь и пульс, сердце стучит, счастье и страх, человеческие часы в потоке дня.
Она погубила меня, пожаловался он. Я думал, это он о матери.
Я для нее все равно что собачка, продолжал он, и я понял, что мы вернулись к Марлене. Да, вот что я такое. Она наполняет кормом мою миску и гладит мне брюхо. Лучше бы велела меня усыпить.
Я тоже могу погубить ее, сказал он минуту спустя. Вот в чем смех, старина. Я могу се уничтожить. Но смысл-то в чем, старина? Если я причиню ей вред, она перестанет чесать меня за ухом.
Я проснулся в небесах над Америкой, рот забит пылью, пахнет дорогим освежителем рта, бритвенным кремом, женским мылом.
— Лос-Анджелес, — объявил мой спутник.
Я впервые видел город с высоты, и не понял, что это. Мне еще не раз предстояло увидеть гроздья крошечных огоньков в ночи, города и шоссе Америки, прекрасных белых муравьев, термитов, пожирающих все, пульсирующий хвост мерцает, подавая сигнал для спаривания. Какой пророк предсказал бы подобное нашествие?
Оливье похлопал меня по колену: ты в форме, старина! Он предложил таблетки на выбор и глоток воды. Сказал: если он поест фисташек — умрет, а если возьмет в рот устрицу, дыхательное горло перекроет, но без Марлены он готов сам себе перерезать горло ножом фирмы «Стэнли».
Я отдал ему таблетки. Он проглотил одну.
Сказал: только что я принял решение — я не стану это ей подписывать.
