В головах два врача-анестезиолога, две сестры-анестезиста.
Я моюсь. Лаборантка набирает кровь в пробирочку. Сколько сахара там сейчас? Ответ будет через час.
Я моюсь.
Седая голова. Глаза уже закрыты. Спит.
Я стою справа. Там же, ближе к голове, один ассистент. Напротив — другой. В ногах — сестра.
Анестезиологи пусть распределяются, как хотят. Это уже не моя забота. С этого момента наши заботы разграничены.
Моя забота — живот.
Их — вся остальная Лариса Петровна.
Разрез — секунда. Останавливаем кровотечение. Зажимы, нитки—полторы минуты. Разрез—секунда. Последний слой. Разрез — секунда. Почти все основные разрезы сделаны.
Весь желудок! И селезенка? И толстая кишка. А вся опухоль болтается — можно убрать. Опухоль убираема. Теоретически можно убрать. Но сколько? Выдержит ли? Желудок, селезенка, толстая кишка. Желудок весь? Да еще диабет. Может остаться на столе. Может не выдержать.
— Ну как она? — Ничего. Делай.
— «Делай»! Тут если делать, то форменную резню учинять.
Диабет. Заживет — не заживет. Срастутся ткани или нет?
Нельзя не убирать, если можно убрать.
Диабет — рак. Можно? Опасно. Как быть?
— Позовите шефа.
Без него испугался. Перестраховщик! Да поди же ты решись! Умрет — скажут: «Зачем делал? Превысил показания. Не оценил противопоказаний. Хирургическое хулиганство. Лихачество!» Перестраховщик? Все равно я ж не скажу: «А мне шеф велел».
— Ну чего тебе?
Любит он строить из себя рубаху неотесанного. Эдакий мужичишка. Выдвиженец от сохи к скальпелю. Кудеяр-богатырь. А сам интеллигент, врач в третьем поколении. «Да я его со света сживу, удушу!..» — а сам, кроме своих ближайших помощников, то есть меня и еще одного врача, никого обругать не может. Может, он и прав, когда говорит, что хирургу в конечном счете лучше всегда винить себя, а не искать объективные причины. «В себе ищи вину, — говорит он, — это окупится». Может, и так, но когда тебя ругают, все-таки лучше вспомнить объективные причины.
Рассказываю. Показываю.
— Ну и что? Делай, если можешь. Не оставлять же ей это.
А теперь пойдет в кабинет и будет думать, правильно сказал или нет. Но виду не покажет. Он никогда не сомневается. И больные, и мы, врачи, ему верим за то.
Ну что ж, помогай нам бог! Нам? Нам.
Под каждым зажимом перевязываю ниткой. Разрез — секунда, полсекунды. Вязать — три-пять секунд.
Отделили толстую кишку. Теперь желудок.
А теперь шить, шить, шить.
Разрез — секунда. Шить — пять-семь минут.
В операционной ужасный шум. Что они шумят? Когда операция обычна, типична, никакой шум не беспокоит. А когда все на натянутом нерве... Говорят, в новом институте музыка в операционной играет. Когда операция идет нормально — все довольны. Чуть что не ладится — «Выключите!..»
Так и я сейчас. Почему шумят? Нельзя ли потише?
А потише нельзя.
Слышу дискуссию.
— А холецистит старый.
— Да, бабке за шестьдесят. Отказывается от операции пока.
— Молодец он, ваш холецистит, что отказывается. А то столы все заняты. Прободная язва поступила. Негде оперировать. Холецистит может и подождать, а язва нет.
— А язва у вас какая? Молодая? Старая?
— Молодая. Парень. Двадцать девять лет.
— Тяжелая?
— Не знаю, как в животе. А так — обычная.
— Кто лечить ее собрался? — Шеф решил руку правую потешить.
Шеф уже моется. Мне видно. Плещет в тазиках руками.
Лезут в голову какие-то дурацкие мысли:
«На операциях руки небрезгливые. А вот курицу взять руками за столом — противно».
Лезут в уши обсуждения и дебаты. Я стараюсь не слушать, но слова долетают. Два стола для одной операционной много. Один стол на один зал. Я не хочу отвлекаться!
У меня уже весь желудок выделен.
Анализ: сахара стало меньше нормы. Вот те фокус!
Давление, пульс — все в порядке. Впрочем, не мое дело. Пусть анестезиологи заботятся.
Самое тяжелое, сложное — сшиваю пищевод с кишкой. Швов двадцать — тридцать.
Я не хочу отвлекаться.
Между мной и вторым столом опустился ватный занавес. Звуки, доносящиеся оттуда, примяли лишь осязаемую, но абстрактную форму воздушных колебаний. Смысл их пропал.
Я шью пищевод!
Ну вот. Теперь бы передохнуть. Надо бы каждый час операции кофе нам давать. А уже два часа прошло. Подвели бы трубочку ко рту. Пососал... и дальше. Да хоть бы после операции кофейку! Нет таких правил.
На том столе пронесся шелест облегчения. Ведь возможность ляпа — она всегда есть.
На том столе действительно язва оказалась... Резекцию желудка делают. Вообще-то всякие фокусы бывают. Казалось бы, диагноз абсолютно ясен. А в живот влезешь... а там ничего. Ошибка диагностики или, как говорят у нас, «козья морда».
Экзюпери писал, что литература только тогда литература, когда основана на реальном столкновении с жизнью. А хирургия тем более. А когда нереальный конфликт — имеем «козью морду». На душе тогда муторно и заплевано. При чем тут литература? А просто сегодня читал. Как во сне. Вся жизнь последних часов и дней трансформируется во сне. Так и на операции. Чего только не всплывет! Хорошее не всплывает. Дешевый звон.
Шьем кишки. А они перистальтируют, двигаются.
Хорошая рифма: перистальтика — перестаньте-ка. Не перестану. Еще надо сшить тонкие кишки. А потом толстые кишки. Теперь осталось только шить. Резать нечего.
Анестезиологи там чего-то зашебуршились. Что у них там? Впрочем, это не моя забота. Их дело.
Сахар вроде больше не брали. Может, давление упало? Кровь переливают. Пусть покрутятся. У меня своих дел хватает.
— Ну как она там?
— Все в порядке. Делай спокойно.
И опять я шью, шью, шью...
Вообще-то надо бы все автоматами шить. И надежно. И всякий сможет. Не надо виртуозничать, чтобы сшить. Автоматов этих еще мало, но они наступают. А мне и хочется и не хочется. Ведь я умею шить. А так трудно этому было научиться! Фотография точнее живописи. Однако художники все-таки рисуют. И все же мы перейдем на автоматы. Кому нужны виртуозы? Нужно хорошо оперировать. Швы должны держаться. Кто б ни шил.
Говорят, символ хирурга — скальпель. Ерунда. Иголка с ниткой — сегодня. Сшивающий аппарат — завтра.
Кишки сшил. Все в порядке. Вытер живот изнутри. Или, как пишут в истории болезни, брюшная полость осушена.
Можно зашивать живот.
Всё!
Кончено!
Лариса Петровна молодец! Хорошо перенесла операцию!
Сигарета хорошо удерживается во рту и плохо пальцами.
А кончена всего лишь операция.
Вот как теперь?! Сбалансируем мы ее сахар? Даже если компенсация диабета останется, ткани все равно могут не срастаться на этом сахарном фоне.
Будем балансировать: инсулин — глюкоза, глюкоза — инсулин; кровь — моча, моча — кровь.
Опять сидим с анестезиологом и думаем, а часто гадаем: чего сейчас дать больше — глюкозы или инсулина?
Опять берем анализы, анализы. Так и идет. Анализ крови: ух ты! Надо глюкозы! Анализ мочи: ого! Надо инсулин!
Сидим, решаем, ждем, гадаем, ждем.
На следующий день:
— Лариса Петровна, как себя чувствуете?
— Плохо. Живот болит.
— Как же не болеть ему! Ведь резаный.
Хорошо поговорил. Вразумительно так. Успокоил.
Глупые вопросы мы задаем часто. А что делать? Спросить-то надо.
Дома у нас длинный пустой коридор. И много дверей выходит в него. И телефонный аппарат. Дверь, что напротив телефона, обита чем-то фундаментальным. Разговоры мешают. Чужие разговоры всегда мешают. Все соседи спокойные, положительные, тихие. Спать ложатся рано.
Сейчас у меня живет приятель. После десяти часов мы разговариваем приглушенно-притушенными голосами. Ходим по коридору осторожно, мягко переступая ногами, словно леопарды. Если нам звонят после десяти, у моей жены предынфарктное состояние. Она долго говорит мне про хамство и объясняет сущность беспардонности. А недавно в дверях нашел записку: «Граждане! Во избежание неприятностей просьба в ночное время громких разговоров не вести и после одиннадцати-двенадцати часов стульями не шаркать. Ведь кругом спят. Надо считаться». И мы считаемся. После десяти в квартире мертво. А в нашей комнате шепот.
...И вот вам! Ноль часов тридцать минут.
Трезвон! Телефон!
Она!
— Да!
— Хорошо, что я на тебя напала. Понимаешь, у нее вечером развился жуткий парез кишечника. Живот вздулся. Рвота. Я как раз вечером звонила, мне об этом рассказали, ну я и притащилась сюда. — Это анестезиолог. — Я думала, диабет заиграл. Но это ваши фокусы, хирургические.
— Как сейчас?
— Сейчас все налаживается. Не волнуйся и не приезжай. Можешь смело не приезжать. Но завтра воскресенье. Ты с утра будь здесь. Сам посмотри. Так спокойнее.
— Завтра-то я буду обязательно. А вот сейчас? Точно не надо ехать?
— Нет. Сейчас все хорошо. Я просто хотела рассказать все. А дома у меня телефона нет. Будь здоров.
— Большое спасибо, что позвонила. До свидания.
Дома телефона нет. Какой абсурд! Врач без телефона! Сейчас мне часто звонят. Приходится в больницу ехать. И даже оперировать. Надо дома строить с готовыми телефонами. Город-то стал невероятно большим.
