Утром.
— Лариса Петровна, как чувствуете себя?
— Сегодня лучше. А вчера живот надулся, как барабан. Думала, лопнет. Вот во рту только сохнет очень. Наверное, опять мой сахар.
— Ничего, с этим-то мы сейчас справимся.
В утреннем анализе крови и мочи сахара действительно много. «На одну единицу инсулина нужно четыре грамма сухого вещества глюкозы». Мы так и давали. И все-таки в моче ацетон: опять декомпенсация. Значит, больше инсулина. Но и глюкозы больше. Снова расчет. Новый расчет.
А живот мягкий. В животе пока все благополучно. Язык сухой, но это из-за сахара, а не из-за живота.
Перевязка. Все хорошо. Ну что ж, можно и домой тогда.
На следующий день мы опять сидим с анестезиологом. Опять считаем. К вечеру ацетон исчез. Сахар снизился до обычного уровня.
— Пожалуй, можно сохранить вчерашний инсулиновый режим?
— Лучше дождемся вечерних анализов. А пока пусть по-прежнему.
— У нее к ночи сахар в моче уменьшается. Так и до операции было. Может, вечернюю норму инсулина уменьшим?
— Опасно. Меньше? Нет, страшновато.
— Ну посидим до вечера, тогда и решим.
— Лариса Петровна! Как жизнь?
— Ничего. Лучшеет все время. Вот если б попить разрешили. Больше бы ничего и не надо.
Смотрит на меня так жалостливо. А может, пожалею и разрешу? Ох как хочется разрешить попить!
— Нет, нет. Ни в коем случае. Пока рано...
Вдруг стало подниматься давление. Наверное, для нее слишком много глюкозы налили в вену. Не выдерживает. Хорошо бы поменьше. Но тогда и инсулин надо уменьшить.
Вечерние анализы позволили это сделать.
А утренние сказали, что сделали мы это зря.
Новые расчеты. Опять мы сидим с анестезиологом. Ее обязанности давно уже кончились. Но мы опять сидим с ней, думаем, считаем, да и гадаем.
Снова на помощь призваны шефы.
Пришел самый главный шеф. Он типичный книжный интеллигент. Очень мягок и мыслями гибок. Говорит тихо — иногда даже не слышно что. Мелочи, детали ведения больного, конкретного больного — от них он абстрагируется. Он думает глубже, шире, проблемно. Главный шеф, наверно, так и должен. Он сразу стал предлагать и рассуждать, как изменить местный сахарный обмен в заживающих тканях. Несколько идей, щедро сброшенных с богатого стола. Интересно. Подумать надо. По дороге шеф, правда, забыл о некоторых препятствующих в данном случае его идее деталях. Но в принципе этим надо заняться. Шеф прав. А сам я не додумался. Впрочем, я думал о больной.
Второй шеф — тот конкретно говорит, что и когда надо этой больной сделать. Попутно развил идеи главного.
Ну а мы снова считаем и считаем, вводим, вливаем, давление мерим и — анализы, анализы...
К седьмому дню полностью уже выжатые и отжатые, почти ползающие, но... компенсации добились стойко!
Ацетона нет! Давление стабильно! Сахар на одном уровне!
Новая забота. Столько вводили жидкостей, что появились отеки. В данном случае жидкость — это глюкоза. Без жидкости нельзя.
— Начнем поить ее, что ли? Семь дней. Будет пить сладкий чай.
— Если б можно, это был бы великолепный выход.
— Пошли попробуем. Господи благослови!
Даже если она спит, то, услышав наши шаги, моментально раскрывает глаза.
Язык хороший. Живот мягкий.
— Лариса Петровна, живот не болит?
— Нет. Совсем не болит.
— Ну, тогда можно попить. Хотите?
— Давно уже жду. Кажется, выпью и пойду сразу.
Лариса Петровна при нас пьет несколько глотков.
— Ничего не болит в животе?
— Нет. Все хорошо. А приятно-то как!
Глаза ее блаженно масленятся, и вся она расслаблена и довольна.
Гляжу я на нашего анестезиолога. Лицо усталое и даже какое-то изможденное. Это за последнюю неделю. Сегодня она уходит, не дожидаясь ночи. Это стало для нее необычным. Сейчас она идет на курсы английского языка. Потом в Дом кино на премьеру. А совсем вечером в какой-то ресторан. Передых. Такая передышка не только приятна, но просто необходима ей.
Восьмой день. Отеки стали уменьшаться. С сахаром все хорошо. Лариса Петровна ела бульон, сок, жидкую кашу, пила чай.
— Еще мне денек, и я буду здорова совсем. Я чувствую, как мне становится лучше.
И мы чувствуем. Действительно, все идет на лад. Мы приходим часто просто так. Отдохнуть. Придешь, посмотришь, пощупаешь, и легче становится. Снимается усталость от других больных, от студентов, просто от различных невзгод. Все остается за порогом ее палаты. Она лежит одна в палате. Вторая кровать пустая. Посидишь, отойдешь к двери — издали оценивающе посмотришь. Посмотришь анализы и... пойдешь работать дальше. И шефам легко докладывать: «Все хорошо». И все. И главный шеф, который как бог, и непосредственный мой шеф, который как папа римский, — оба довольны.
Девятый день прошел также хорошо.
Начались десятые сутки. Я гордо собрал всех близких своих на работе, и небольшой, но компактной массой все двинулись. Иду хвалиться.
Смотрели. Щупали. Все радовались.
А Лариса Петровна охотно со всеми разговаривала. Говорила, как она себя чувствует.
— Когда ходить можно будет, доктор?
Я сегодня дежурю. Дежурить-то легко сейчас. Когда устану ночью, да только вряд ли устану, зайду к ней.
Больные поступают. Больные! Поступайте! Много поступайте! Сегодня я со всеми справлюсь!
— ...Быстрее! В изолятор!! — это кричат на лестнице.
Бегу. На ходу:
— В чем дело?
— Кажется, умерла ваша больная.
— ?!
Какой вздор! Я же только оттуда! С чего бы ей плохо было? Нет. Не может быть!
Бегу.
Меня увидели анестезиологи. Сразу побежали следом. По отделению нельзя бегать. Редко бегаем.
Бегу.
Лежит спокойная и совсем мертвая. И ясно, что оживлять уже нельзя. Уже не Лариса Петровна.
Это или инфаркт сердца, или какая-нибудь артерия важная закупорилась.
Совсем мертвая. Внезапная смерть. Я тоже так могу умереть. Ничего нельзя сделать.
— Как же так случилось, Лариса Петровна?
Выхожу из палаты сразу очень усталый. Выжатый. Мысли обрывочны. Ноги ватные. Неужели сегодня еще дежурить?
Огонек вокруг сигареты круги дает. Никак не встретится огонь с сигаретой. Наконец дым пошел в глотку.
В кабинете у шефа мягкое кресло. То ли сижу, то ли лежу. Передо мной окно замерзшее. Фонарь с улицы сверкает отдельно в каждой льдинке на стекле и на черном фоне ночи. Передо мной какая-то новая, чужая галактика. И я уношусь в нее. Мысли кувыркаются. Дежурство... Больные... Дома́ строят...
Что-то я распустился! Надо работать. Работа есть работа. Впереди дежурство. Пойду пока напишу посмертный эпикриз. Закончу ее историю болезни:
«Поступила в отделение с диагнозом рак желудка. После компенсации имевшегося у больной диабета 12.ХII произведена операция. На операции обнаружен рак, занимающий весь желудок и прорастающий в толстую кишку и ножку селезенки. Произведено тотальное удаление желудка, селезенки и резекция поперечной толстой кишки. В послеоперационный период со стороны области операции течение удовлетворительное. Со стороны диабета состояние относительно тяжелое, лабильное. К седьмому дню диабет был компенсирован, углеводный обмен стабилизировался. Больная стала принимать через рот жидкую пищу. На десятые сутки на фоне благополучного течения и удовлетворительного состояния наступила внезапная смерть, по-видимому, от эмболии легочной артерии.
Заключительный диагноз: рак желудка с прорастанием в ножку селезенки и толстую кишку. Сухарный диабет. Эмболия легочной артерии».
И подпись. Моя.
1963 г.
Михаил Николаевич скинул свою операционную пижаму и стал надевать сначала рубашку, затем брюки, затем туфли.
Сидевший на диване Александр Григорьевич давал советы:
— Ты бы сначала брюки надел. А то войдет кто-нибудь.
— Ну и войдут. Дела! Зато, если я сначала надену рубашку, в брюки ее заправлять не надо, она сама туда тогда ложится.
— Это верно, это резон. А я норовлю портки натянуть сначала.
Александр Григорьевич дежурил сегодня, поэтому он не торопился, не переодевался, он делал вид, что благодушествует. Он думал, ему было о чем подумать сегодня. А пока он искал, вырабатывал линию поведения и манеру общения в новой необычной ситуации.
Михаил Николаевич торопился, так как они сегодня задержались на операции, а потом еще и долгий тяжелый разговор отнял у них помимо сил еще и время, а раздевалку вот-вот закроют, и Михаил Николаевич может остаться без пальто.
Михаил Николаевич надел пиджак, и как будто кто-то дожидался этого момента: в дверь постучали.
— Войдите.
Вошел больной, недавно оперированный. Больному была сделана резекция двух третей желудка. Прободная язва. Заболело у него сразу. Привезла «Скорая помощь». Ночью же ему экстренно сделали операцию. Сейчас он готовится уже к выписке. В руках он держал рентгеновский снимок.
— Зачем же вы мне говорите, что язва, когда это рак?
— Да что вы! Какой рак! Язва у вас. И что за снимки, откуда они у вас?
