Врачи, папирусы, сфинксы в красных песках... Собственно, когда это началось? Вот о чем следует думать. Папирусы пусть плывут по Нилу к чертовой матери. Когда это началось? на последней операции?
— Я давно подозревал, что существует какая-то связь между нею и гибелью некоторых офицеров. И вот я добился, хотя убеждал себя, что не стоит этого делать, добился ее, она продалась-таки и мне, я погрузился в нее и после этого почувствовал отвращение и к ней, и к себе и страх. Вот как это началось. Затем я убедил себя, что все это чушь. Тем более что я должен был ей 700 чеков. Это меня успокаивало больше всего. Я мечтал побыстрее вернуться в полк и уплатить ей эти деньги...
— Но вот — гибель начмеда...
— Я просто устал, мне все надоело, мне необходимо расслабиться, откинуться в мягком кресле, напиться водки.
— Оставим лирику. Займемся делом. Докопавшись до причин, мы избавимся от недуга. Метод старины Фрейда прост и гениален.
— Недуг? Ну уж прямо и недуг. Не стоит преувеличивать.
— Хорошо: наваждение. Впрочем, любой психолог подтвердит, что наваждение есть следствие неполадок в организме, а именно — в нервной системе. Итак.
Хирург посмотрел на часы. 3.00. Ччерт...
— Итак. У тебя была связь с женщиной. Ну что ж, обычное дело. У мужчины это должно быть, иначе он дичает, впадает в легкое помешательство, грубеет, звереет. Но твоя связь не совсем обычна. Во-первых, ты женат и любишь свою чистую жену, во-вторых, ты испытывал страх перед этой женщиной.
— Ну, положим, не страх, а так... имел подозрения. А о жене я начисто забывал, когда видел рядом эту блудливую, ее исцелованные многими — и кое-кто из них уже далече — щеки, губы, шею, ее руки — как ловко они отсекают обгорелые куски кожи, как грациозно держат и подносят ко рту хлеб, мясо, фрукты, ее тугую, тяжелую задницу, когда слышал ее прелюбодейный голос, ее запах.
— А подозрения?
— Подозрения укалывали сердце, когда я встречался взглядом с ее плотными тусклыми серыми глазами. У нее странные глаза. Поразительные глаза.
— То есть?
— Когда я увидел ее впервые...
— Вот-вот! об этом! с этого и следовало начинать! О первом впечатлении. Это важно. Первое впечатление — могучая сила. Первое впечатление — рельсы, русло для наших симпатий и антипатий. Итак, когда ты увидел ее впервые...
— ...на ней был забрызганный халат. Это, конечно, ерунда, что забрызганный; на руках окровавленные перчатки... Но вот: я увидел ее глаза: плотные, непроницаемые... как эти пресловутые космические черные — может, это тоже глаза? чьи? — дыры. Да, именно об этом я и подумал, потому что незадолго перед этим от скуки читал на кабульском аэродроме астрономическую статью в газете. Только ее дыры были серы. Тот, кто сопровождал меня, сказал: а это наша прелестная Сестра-с-косой, и, когда он это сказал, где-то обронили металлическую вещь, и она, упав в таз или ванночку, зазвенела. С чем? — переспросил я. С косой, повторил он, и мы прошли дальше, и только на следующий день я понял, о чем шла речь, — я увидел Сестру без колпака.
— Что было потом?
— Потом... Через некоторое время я почувствовал... голод... Рядом была она. Но она отказала. Она крутила любовь с одним капитаном. Вскоре его нечаянно застрелил часовой. Тогда она стала отдаваться, — разумеется, за деньги, шмотки — начальнику разведки. Который погиб в этом кишлаке, в Карьяхамаде. И я решил, что теперь могу рассчитывать на взаимность. Но нет. Ею стал пользоваться начмед. И вот: начмед. Кто следующий?..
— Невроз, персеверация — циклическое повторение, вопреки желанию, определенных мыслей, чувств. Отдых, транквилизаторы... И необходимо... уяснить... в природе... нет ничего... мистического... все тайны... будут... разум... спать... и не думать об этой шлюхе... Она не... стоит того. Спать. Спи...
Ведь ты совершал жертвы богам и заупокойные дары духам? ведь ты не уменьшал меры зерна, не убавлял меры длины? не нарушал меры полей, не увеличивал весовых гирь? не уменьшал хлебов в храмах? не убавлял пищи богов, не исторгал заупокойных даров у покойников? Клекочет сокол, воет шакал, тучный Нил ползет в красных песках, колебля лепешки лотосов медовой волною.
Днем потеплело. Стало пасмурно. Свирепо-синее небо померкло, подернулось влажной серостью, отяжелело и приблизилось к городу. Под вечер задул несильный мягкий южный ветер. Запахло весной.
Вечер был нежно дымчат. Пепельная Мраморная казалась непрочной и легкой, — южный ветер дунет сильней и развеет ее, забросает город хлопьями. Южный ветер вытягивал из труб и развешивал над городом черную пряжу. Темные пустые молчаливые степи были похожи на теплые вспаханные поля.
Господи, как чудесно, неужели весна. Может быть, здесь она наступает в январе. Евгения вошла в комнату и, раздеваясь, сказала: — Господи, как чудесно. Катя, это весна?
Машинистка, лежавшая в одежде на кровати поверх одеяла, посмотрела на нее и отложила журнал.
— Весна? Нет. Еще будут морозы, метели. — Она взяла сигарету. — А может, и не будет ни морозов, ни метелей. — Она чиркнула спичкой. — Может, будут сопли, дожди. — Она затянулась, выпустила дым. — Нет. Это такая зима. До весны далеко... Тобою интересовались.
— Кто?
— Один человек о тебе спрашивал.
— Кто этот один человек?
— Я чуть не крякнула, когда он спросил!
— Да?
— Чуть не лишилась дара речи! Ушам не поверила. И глазам.
— О боже мой, наверное, Хекматияр или Бабрак Кармаль.
— Хм, Кармаль, — Осадчий.
— Осадчий?
— Представь. Эта краснорожая обезьяна. Ты с ним не встретилась?
— Нет.
— Он сказал, что в библиотеке тебя нет. То есть ты понимаешь? Он искал тебя.
— Может быть, он хотел книгу...
Машинистка засмеялась. Она встала, налила в стакан из графина воды, выпила.
— Книгу! Да, книгу. Скоро они уходят на операцию, и ему позарез там будет нужна твоя книга.
— Да, на вечеринке говорили об операции... Значит, они уходят. — Евгения поморщилась. — Мне всегда при этом слове представляются операционные столы, белые халаты, маски, шапочки, скальпели, скрипучие перчатки. Придумали бы какое-нибудь другое название. Ведь и солдатам вряд ли приятно слышать это. Я бы на их месте думала, что это ко мне относится, что меня везут на машине куда-то, в какую-то операционную, где меня будут оперировать: разрезать живот и копаться...
— Ну! я бы нисколько не удивилась, если бы они называли это... как-нибудь... что-нибудь вроде: живодральня. — Машинистка постучала желтым прокуренным пальцем по виску. — От них всего можно ожидать. Они тут все... А первый среди, — она постучала пальцем по виску, — Осадчий. Который зачем-то искал тебя. — Машинистка закатила глаза. — Если бы он искал меня, я не знаю, что со мной было бы. Кондра хватила бы. Когда этот кот Ямшанов, который, кстати, так и увивается, так и ластится к тебе, — когда этот кот привел краснорожую макаку на вечер, я не знала, куда деваться.
Евгения пожала плечами.
— Да что в нем такого.
— Поверь мне. Я многое знаю. Пересказывать тошно. Я их всех ненавижу. Дура, зачем я сюда полезла? — Машинистка раздавила окурок в пепельнице и встала. — Пойдем ужинать.
Но Евгения отказалась.
— Что-то не хочется. Я чайку с печеньем.
Она включила чайник. Машинистка ушла.
Евгения пила чай с печеньем. По приемнику передавали московские новости.
Завершился визит...
Начался визит... на аэродроме высокого гостя...
Шахтеры выдали на-гора... тонн. Тонн.
Послушайте репортаж нашего корреспондента... приехав на центральную усадьбу... литров молока от каждой коровы.
Из Новосибирска сообщают... досрочно.
Владимир. Владимирские строители... досрочно. Досрочно... Владимирские школьники с благодарностью... Помнишь летние кадры: тополиный пух, белые хоромы, зной, истома, крутощекая девочка-княгиня обрызгивает богомаза молоком, все прекрасно нереально, и вдруг из этого горнего мира — на землю, в грязь и кровь: ржанье, вопли ослепляемых, искаженные морды и лица... Тарковский гениален. Какие замечательные духи. Это сиренью. Сиренью?
Собор. Золотые ворота. Заборы. Грязная Клязьма. Весенний Владимир.
Андрей Рублев как пароль. Почему до сих пор нет партии Андрея Рублева? Надо основать. Это будет партия нежности... «Троицу» — каждой советской семье! Ты согласна быть генеральным секретарем? Как пахнет. И мы уже пропахли, как будто ходим по дну флакона с сиреневыми... Это что-то в духе Северянина... Когда здесь работали Рублев с Черным? весной? Не помню... вряд ли весной, — если, конечно, сирени пятьсот с лишним лет назад было не меньше, чем сейчас, — они бы сорвались с лесов. Кстати, знаешь, как было? Тамерлан направился на Москву, Василий приказал срочно доставить «Богоматерь» из Владимира, — москвичи ее встречали, как заступницу, спасительницу, — и что же? — Тамерлан не решился идти на Москву. А икона застряла в Кремле. Владимирцы: давай назад нашу Матушку. Но разве Кремль отдаст? Вот тогда и были посланы сюда Рублев с Черным, и они расписали Успенский собор: написали «Страшный суд», праздничный ряд, — все просто, чисто и величественно. Так что, потеряв, владимирцы приобрели. Но все-таки здесь было начало, все гениальное потом, позже, в Звенигороде, в Москве: «Евхаристия», «Архангел Михаил», «Павел», «Троица». Красками на яйцах и квасе. Санкирь, вохра, бакан, багор, празелень, лазурь, белила. Это как: абвгдеёжзийклмнопрстуфхцчшщэюяпомнючудное мгновенье: передо мной явилась ты! Как мимолетное виденье, Как гений чистой красоты. Санкирь, вохра, бакан, празелень... и — «Троица», «Спас». Да, «Спас», — это именно русский загадочный Спас. Икона из липы. Липа — мягкое, ласковое дерево. Липа неброско цветет, липовый мед желто-зеленый, прохладно-теплый, прозрачный, с едва ощутимой кислинкой. Тебе нравится липа? Кстати, есть такое имя — Липа. Ты хотел бы... Я люблю твое имя. Это грудное имя, оно рождается в груди: Евгения, — чтобы его произнести, мало горла, нужна грудь: Евгения. В нем тоже медовая певучесть: Евгения. Я тебя нарисую среди цветущих лип: светлое пятно рядом с темными бархатными стволами. Тягучие листья, тягучие и прозрачные, — просвечены солнцем. Медовые липы, истекающие сияющие липы, бархатные, почти пушистые темные стволы, светлые руки, расплывчатые голубоватые плечи, чернота и плавность глаз... На нас смотрят. Ну и что. Поп смотрит. Ну и что... он ведь целует прилюдно... Перестань. Хорошо, пойдем куда-нибудь, пойдем в ресторан, там можно обниматься и целоваться, пойдем, ты проголодалась?
