– А Сашка ушел… – отчетливо прозвучало в тишине.
Миша, услышав знакомое имя, повернулся к койке. Простыня зашевелилась. Из-под ее края показалась рука – необыкновенно тонкая и гладкая, прямо-таки детская или ангельская. И только ногти на этой руке – корявые, синеватые, крошащиеся. Из-под них сочится кровь.
Надо было бежать отсюда – поскорее бежать! Посторонним наверняка нельзя находиться в палатах. Ну, мало ли на свете Сашек – и уж, конечно, не о его давно забытом и лишь недавно всплывшем из небытия друге говорил этот тяжелобольной, случайно встреченный человек… Но Миша замер, точно его приковала к месту чрезвычайность, почти нереальность телесного страдания, которое проступало из-под простыни. В великом уродстве, как и в великой красоте, есть что-то завораживающее. Миша стоял перед койкой, как десять лет назад в Италии перед классическим полотном, изображающим голову Медузы Горгоны – с гневным выражением, с пристальными глазами, с волосами-змеями, которые, казалось, извивались и шипели…
Но нет, от картины он отошел через пять минут. А здесь – здесь кожу леденило такое чувство, будто Медуза Горгона въяве кинула на него свой колдовской взор, от которого каменело все живое.
Не тронуться с места. Не уйти от своей участи.
– У Сашки всего-то и было, что перелом позвоночника, – донесся из-под простыни голос – высокий, почти женский, с какими-то неестественными свистящими обертонами. – Легкотня! Выписался вчера. Теперь мы здесь на пару с тобой лежать будем. Так всегда врачи и кладут: в одну палату – с одним диагнозом. А у нас диагноз редкий… Не боись, мы с тобой весело заживем!
Рука начала с усилием отодвигать простыню. Показалась макушка, где островки волос перемежались кровавыми проплешинами. Вот сейчас, сейчас покажется лицо – лицо настоящей, живой Медузы Горгоны, после столкновения с которой невозможно выжить… Этот ужас будто излечил его от действия ужаса предыдущего. Рывком, словно спринтер, берущий старт, Миша наконец распахнул дверь и вылетел из палаты. Позабыв о консультации, позабыв о том, что он без пальто, а на улице зима, прыгая, он пролетел по лестнице к тяжелой дубовой двери отделения…
Охранник остановил его и направил в гардероб.
* * *
Закатное солнце за окном квартиры Игоря сменилось тьмой, а он все продолжал и продолжал мучительный просмотр. Глаза снова жгло… Пусть! Сашка тоже мучился – гораздо, несравненно сильнее, чем Игорь сейчас. Правда, боль в глазах ничуть не уменьшала чувство вины.
Следующий эпизод Сашиной биографии, очевидно, разворачивался спустя несколько лет после произошедшего с ним несчастного случая. Он научился ходить без костылей – приобретя, однако, ту скованную перекособоченную походку, которая так неприятно поразила Игоря при встрече на Андреевых похоронах. В маленьком Озерске, в экономически трудные годы, не так много возможностей заработать на жизнь – даже для здоровых. И уж подавно никто не горит желанием брать на работу инвалида! Но Сашка, не довольствуясь пенсией, ищет любую возможность, чтобы пополнить скудный семейный бюджет. Устраивается учетчиком на склад, работа тяжелая и неблагодарная, приносит жалкие гроши, однако даже это для него ценно. Ведь он не один. Он несет ответственность за других. Во-первых, за свою мать – ведь он для нее по-прежнему надежда и опора. Во-вторых, за соседку по лестничной клетке – мать Игоря. И даже не за нее одну…
Матери Игоря выпало новое несчастье. Ни с того ни с сего пришло известие: с ее матерью случился инсульт. Когда-то она выгнала дочь из дома, потому что не могла ей простить внебрачного сожительства; не пускала ее на порог и даже не захотела повидать внука. А теперь эта властная старуха лежит бревном, жалобно пуская слюни и перекашивая рот. И заботиться о ней совершенно некому. Поэтому дочь, которая волей-неволей взяла ее к себе, за ней ухаживает. И пьет – теперь уже постоянно…
А может, не только от необходимости ухода за лежачей старухой ухудшается ее алкоголизм. Пока Игорь жил с ней, он хоть как-то удерживал ее от водки – не только резкими словами, но и самим своим присутствием, подтверждением того, что он есть у нее в этом жестоком к слабым мире. А теперь уж она и не знает иногда, есть ли у нее сын… Игорь не звонит и не пишет, лишь изредка присылает немного денег. Она – истощенная, проспиртованная до волос и ногтей, полностью потерявшая былую красоту – каждый раз радуется этим переводам и паре скупых строк на бланке, как празднику. Деньгами она всякий раз пытается поделиться с Сашкой.
– Возьми, Сашок, ты ведь у нас хроменький! – настаивает она, звоня в соседскую дверь. Пожалуй, это единственная дверь, которая перед ней – никудышней – пока еще открывается.
Поначалу Саша отказывается. Но так как мать Игоря все деньги пропивает, Сашка решает забирать их у нее, на часть покупает соседкам продукты, а остальное откладывает.
Годы идут, у Саши появляется заветная мечта – компьютер. Узнав об этом чуде техники, он разрешает себе грезить, представлять, как смог бы много зарабатывать, если б научился им пользоваться… Но приобретение ПК для инвалида из Озерска – несбыточная мечта. Да и не только для инвалида. До того, как мировая компьютеризация начнет проникать в российскую глубинку, еще очень далеко.
Наконец парализованная бабка Игоря умирает. Ну как не дать соседке денег на похороны? Это ведь не просто соседка, а мать его лучшего друга! С тех пор, как уехали Игорь, Миша и Володя, нет у него больше таких друзей. И Саша отдает ей нужную сумму.
Возвратившись с похорон, очень бедных, мать Игоря первым делом ставит на стол бутылку. Как же не помянуть маму? Суровая была, грозная, но все-таки мать. Как не помянуть всю свою нелепую, неудавшуюся, даром пронесшуюся жизнь? Саша пытается ее удержать, но это уже бесполезно, и он уходит, осторожно прикрыв дверь квартиры. А мать Игоря, не обратив внимания, что осталась в одиночестве, продолжает наполнять стакан за стаканом.
Так ее и находят на следующий день – уронившей голову на стол, будто заснула в неудобной позе. Саша немедленно отправляет телеграмму Игорю, но ответа не получает.
– Ну не мог я тогда приехать, не мог! – вырвалось у Игоря, точно кто-то мог услышать его оправдания. – У меня тогда только-только бизнес стартовал, дела в гору пошли… Как раз в тот момент я в командировке был на Кубани, выгодный контракт подписывал. И телеграмму увидел только спустя неделю, когда вернулся. Инка сказала о ней по телефону, но не мог же я срываться, контрактом рисковать… А когда вернулся в Москву, ехать в Озерск было уже поздно. Да и все равно некогда…
Игорь в своей евроотремонтированной квартире с видом на безобразный памятник Петру Первому оправдывался, а на Сашку, двигавшегося по экрану плазменной панели, продолжали сыпаться несчастья. Последней каплей стало то, что как-то вечером на него напали отмороженные подростки, избили, не посмотрев, что перед ними инвалид, отобрали зарплату… Впервые со времени возвращения из больницы Сашка плачет. Он отчаянно рыдает, твердя, что ему лучше покончить с собой, а его мать, не зная, что возразить, плачет вместе с ним…
Нет, больше невозможно это терпеть! Игорь нажал на пульте кнопку «Стоп».
«Судьба… Алгебраическая формула судьбы… Ну нет, теперь я точно знаю, что убило Андрюху – не судьба, а совесть. Судьба – это что-то величественное, необоримое, непреложное. А совесть наша – она маленькая, некрасивая, бедно одетая… может быть, хромая… Совсем слабая. Тем вернее она нас убивает. Убивает не тем, что выбора в прошлом у нас не было, а наоборот, тем, что выбор – был…»
Перед глазами пронеслись иные кадры. Друзья отказываются от Москвы ради Саши, прыгают с поезда, подхватывают пострадавшего на руки, точно солдаты – раненого на поле боя.
– Оставьте меня, ребята, – стонет Сашка.
– Молчи, тебе нельзя говорить! Сейчас вызовем врача…
Все исчезает в потоке света…
* * *
«Все кончено, – повторял Миша в такт своим шагам, бесцельно бродя по квартире, – все кончено, все кончено…»
В этом унылом припеве не присутствовало, разумеется, ни намека на спокойствие. Но тот, кто наблюдал бы Мишу полтора часа назад, когда он убегал из отделения неврологии, точно за ним гналась стая голодных волков, мог бы сказать, что он успокоился… Относительно. По крайней мере, теперь не бегает, а размеренно расхаживает. Правда, время от времени натыкаясь на стены, с остекленелым остановившимся взглядом. Может быть, у него стало плохо со зрением?
На самом деле Миша предполагал, что у него стало плохо со всеми органами чувств. Чем иначе объяснить то, что они стали предлагать ему неверную информацию об окружающей действительности? Сначала это невероятное – неправдоподобное! – происшествие в больничной палате. Потом – этот запах, который он впервые ощутил, когда человек под окровавленной простыней зашевелился, и продолжал чувствовать до сих пор. Запах был тяжелый, до отвращения сытный, точно вонь щей с капустой, простоявших в теплом месте денька два. Прокисшие щи вползали в Мишины внутренности, стискивали его горло, выливались у него из носа и глаз. Наступали моменты, когда Миша начинал подозревать: не в нем ли заключается причина этого запаха? Может быть, он в заботе о собственном здоровье давно сгнил изнутри?
