На консультацию к профессору Зеленину Миша так и не попал. Вместо этого прямо из больницы он заехал в магазин «Старая медицинская книга» в Камергерском переулке и набрал там кучу пособий по неврологии. То, что он успел прочесть по дороге домой, привело его в такое отчаяние, что он предпочел выбросить всю эту кучу в оказавшийся по пути мусорный ящик. Зрительные и слуховые галлюцинации… плюс еще и обонятельные… Признаки поражения головного мозга, короче. Зловредный вирус пробрался в святая святых. Он пересек гематоэнцефалический барьер – словосочетание из учебника, впечатавшееся Мише в память, – проник в охраняемую крепость и теперь там куролесит, внушая то, чего на самом деле нет… Чего не может быть.
«Это мое чувство вины, – говорил себе Миша. – Я думал о Сашке, которого мои друзья тогда оставили, поэтому мне померещились слова «перелом позвоночника». А может, и само имя «Саша». На самом деле ничего такого не было…»
Все-таки хорошо, что он не пошел к профессору. Вдруг, обследовав его, профессор надменно изрек бы, что в такой стадии процесс уже неизлечим? «Галлюцинации… да-а, батенька, вы влипли! Мы постараемся облегчить ваши мучения, но не ждите от нас чудес…»
Миша всхлипнул – сухо, без слез. Слезы высыхали у него внутри, словно капли дождя, попавшие на раскаленный противень. Даже если удастся с помощью сильных лекарств остановить процесс, предотвратить параличи – что ему делать со своим взбунтовавшимся разумом? Куда годится журналист, которому видится и слышится то, чего нет? Ну, был бы он поэтом на худой конец, писал бы фантастическую прозу – пожалуй, сумел бы превратить свой недостаток в источник дохода. Может, не поздно еще переквалифицироваться? Но нет, на это Миша неспособен! Журналистика высушила творческую струю, которая бурлила в нем лет до двадцати – двадцати пяти. Позднее он «выработал свой стиль», а проще – приспособился. И вот теперь способен работать лишь в одном русле…
А без журналистики он – ничто. Больше он ничем не сможет заработать себе на жизнь – на лекарства, на сиделок… Сбережения у него есть, и немалые, но ведь болезнь – как черная дыра, поглощающая все, что попадает в ее орбиту. Закончится все такой же вот палатой в больнице, равнодушием санитарок и медсестер, которые, не имея материальной заинтересованности в продлении его существования, будут ждать, чтобы обреченный поскорее отмучился.
«Но почему я? – возобновил работу истерический внутренний голос. – Почему это случилось именно со мной?»
«А ведь, наверное, Саша тоже спрашивал кого-то великого и невидимого, почему это случилось именно с ним», – отозвался другой голос, властный и мужественный.
Миша тряхнул головой, но стряхнуть красочные образы оказалось невозможно. Они, столько лет сдерживаемые, налетели на него, как голодные оводы, кусая беззащитную память. Саша уговаривает его и Володю уехать – ведь у них есть билеты, а он с Игоряхой и Андрюхой выкрутятся… А дальше нахлынули воспоминания о том, чего он не видел собственными глазами, но что подспудно тревожило его столько лет – столько долгих лет, как если бы он видел это, как если бы он был тогда на месте происшествия. С его журналистским воображением это нетрудно… Саша лежит рядом с железнодорожными путями, пересиливая боль, пытается улыбнуться, однако его лицо слишком бледно, чтобы улыбка выглядела естественной. Он успокаивает их, велит им уехать. И они уезжают – в Москву, в славу, в благополучие… А он остается – крохотная изломанная фигурка вблизи железнодорожных путей. Поезд несется, радостно постукивая колесами, и скоро различить эту фигурку становится невозможно. Да им и не хочется! Они сохраняют на лицах ритуальную грусть прощания, но внутри полны предчувствия новых встреч, новых приключений, новых друзей. А Саша… ну, что Саша! Выкарабкается! Мы же оставили его живым…
«Бывает жизнь, которая кажется хуже смерти. Когда вчера еще полный сил молодой мужчина становится калекой, ему вполне может захотеться покончить с собой. Теперь ты понимаешь Сашу, правда ведь?»
Внезапно Миша испытал отвращение к этому сеансу самоанализа. Да что он в конце-то концов раскис? Сколько можно загонять себя в угол? Галлюцинации, поражение мозга, гематоэнцефалический барьер… А может, все элементарно просто, и случай в палате неврологического отделения был на самом деле? Да, и «Саша», и «перелом позвоночника» – все это имело место. Редчайшее совпадение. Или в больном проснулись телепатические способности, и он каким-то сверхъестественным образом проник в Мишины мысли. Почему нет? Много в этом мире загадочного и необъясненного. Почему из-за какого-то дурацкого совпадения он должен поставить на себе крест?
А запах? Наверное, это самовнушение. Надышался в больнице всякой дрянью… Чтобы избавиться от него, Миша распахнул балконную дверь. В лицо ударил ветер со снежинками. Стало и вправду легче. Чтобы окончательно победить эту мерзость, Миша вышел на балкон. Кафельный пол обледенел, и, поскользнувшись, Миша уцепился за железные прутья. Мельком глянул вниз, откуда поднимались тоненькие голые ветви деревьев, и голова закружилась от высоты. Обычно Миша не отдавал себе отчета в том, что живет на пятнадцатом этаже. Его это совсем не пугало: скорее, пожалуй, радовался, что удаленность от скапливающегося внизу смога позволяет ему не портить легкие. Теперь он вдруг с невероятной отчетливостью понял, какой объем воздушного пространства отделяет его от заснеженного асфальта.
«Прутья балконные хилые, совсем проржавели от московской погоды. Нажми на них посильнее – не выдержат. Надо будет балкон остеклить», – пробилась сквозь все напластования страхов совершенно обыденная мысль.
– Осс-тек-ли-ить, – с предельной, достоверной, негаллюцинативной отчетливостью донесся из только что оставленной комнаты голос. Высокий, тонкий, почти женский. Со свистящими обертонами, точно у говорящего в груди спрятана миниатюрная флейта.
Схватившись за перила, прощально хрустнувшие, прежде чем начать свое продолжительное и прекрасное падение вниз, Миша обернулся. Невыносимо длинный день смеркся, на балконе сохранялся еще свет, но дверной проем в комнату обрисовывался сплошным черным прямоугольником. Не в силах остановить движение, тщетно пытаясь удержаться домашними тапочками за выскальзывающий из-под них кафель, Миша успел еще увидеть, как из этого прямоугольника протянулась к нему нежная, бледная, с крошащимися окровавленными ногтями рука… Может, тот, кому она принадлежала, собирался удержать Мишу. А может, подтолкнуть. Этого Михаил Парамонов так и не узнал – и в первый и последний раз за всю свою журналистскую практику совсем не стремился доискаться до истины.
Стука, с которым его тело ударилось об асфальт, Миша уже не услышал. Зато его услышали две пенсионерки, выгуливавшие собачек, и любопытственно засеменили к тому, что издали выглядело ворохом одежды, кое-как сваленной на снег.
* * *
Все! Баста! Пора завязывать с этим… этим… киномарафоном! Точно наркоман, который через силу отказывается от дозы губительного зелья, Игорь нажал кнопку «Stop» и решительно вынул из дивидишника злосчастный диск. Спрятал его в коробку и поставил на полку среди других фильмов. Криво усмехнулся: соседом «Игоря Гаренкова» оказался сериал «Назад в будущее»!
«Что касается путешествия «назад», оно состоялось. А вот насчет будущего… До будущего я так и не добрался. Даже до настоящего еще не дошел. Это мы пока оставим… Оставим… Иначе я сойду с ума. Или ослепну. Или случится что-то, чего я не могу себе даже вообразить».
За окном было темно, однако настенные часы показывали, что занялось утро третьих суток просмотра. Сбросив с себя наконец надоевший, провонявший потом костюм и белье (неужели только сейчас он почувствовал себя во всем этом некомфортно?), Игорь босиком проследовал в ванную… И остановился перед большим зеркалом в простенке. Из глубины, созданной стеклом и амальгамой, на него таращился красными распухшими глазами какой-то заросший дикарь с перекошенной физиономией. Живот подтянулся. Обозначились ребра. Ну да, правильно, на протяжении двух дней он ничего не ел, только пил чай… Но столь быстрый эффект?..
«Хотите сбросить вес – употребляйте автобиографические фильмы! Остерегайтесь подделок! Истинный художник вашей нечистой совести – Лямпе Генрих Иванович, иначе – Сценарист! Запомнили? Сце-на-рист!»
В ванной, отделанной сдержанным бежевым кафелем, в объятиях душистой пены Игорь почувствовал облегчение, которое не приносил ему за эти дни беспокойный сон. Долго тер себя жесткой мочалкой, долго скоблил щеки бритвой. Эти скромные по затрате сил действия вогнали в такую усталость, что он, не вытираясь, оставляя на паркете мыльные следы, пропутешествовал к кровати, на которую рухнул, не разбирая постель, и заснул. Проснулся три часа спустя, чувствуя себя значительно посвежевшим.
