«ЗАПИСКИ ИЗ МЕРТВОГО ДОМА»
Однажды вечером, когда мы, как всегда, побригадно входили в ворота зоны, наши взгляды остановила большая афиша, наклеенная на «красную доску стахановцев» у распутья лагерных дорожек. «В 8 часов. Кино, - вещала афиша. - Большой вальс. Барак художественной самодеятельности».
Это был второй в Ерцево и первый за мою бытность в лагере киносеанс. За год до этого показывали советский исторический фильм, в котором Михаил Степанович В. созерцал самого себя едящим жаркое с царского стола и поминутно утирал раскрасневшиеся глаза, сидя на почетном месте, в первом ряду, забронированном для вольнонаемных. Слухи о новом сеансе ходили по лагерю уже несколько месяцев, но никто в них не верил. «Какое там кино, - говорили зэки, - дали бы лучше добавку баланды или на сто грамм хлеба побольше». По сути же дела, эти слова не соответствовали истине. Кино было чем-то большим, нежели хлеб, и если зэки выражались с таким пренебрежением, то лишь потому, что верили в исполнение таких только желаний, которым на вид не придаешь никакого значения.
Барак художественной самодеятельности помещался недалеко от кухни и в периоды крайней переполненности пересылки служил также транзитным бараком для зэков, этапируемых с других лагпунктов через Ерцево. Попечением над ним и надо всем, что в нем происходило, занимался начальник культурно-воспитательной части, сокращенно называемой кавече. На пост начальника КВЧ мог претендовать только вольнонаемный или же бывший зэк, отсидевший не по политической статье; его помощника назначали тоже из бытовиков. Все эти средства предосторожности принимались, чтобы уберечь зэков от столкновения с подрывной литературой и от умело замаскированных антисоветских намеков в представлениях, которые время от времени ставились в лагере. На самом деле, эти средства были задуманы весьма и весьма «на вырост». Все, что было в библиотечке КВЧ, - это несколько десятков экземпляров «Вопросов ленинизма» Сталина, кучка пропагандистских брошюр на иностранных языках, несколько краеведческих сочинений и вдобавок ко всему - несколько сот подшитых резолюций и выступлений с сессий Верховного Совета. За все время, что я пробыл в лагере, я всего лишь попытался читать «Сочинения» Грибоедова и дважды перечитал «Записки из Мертвого дома» Достоевского - но обе эти книги я получил от моих солагерников; из библиотеки КВЧ я взял «Вопросы ленинизма», «Фольклор республики Коми» и речи испанской революционерки Долорес Ибаррури (Пассионарии). Помню, в книге Пассионарии я подчеркнул карандашом гордую фразу, сказанную в период обороны Мадрида: «Лучше умереть стоя, чем жить на коленях», - и с тех пор книга пользовалась в лагере большим успехом, пока специальная контрольная комиссии НКВД, прибывшая из Вологды, не изъяла ее из обращения. Видно, эти прекрасные слова, которые я впервые в жизни услышал на собрании гимназического коммунистического кружка в Польше, в лагере звучали иначе, чем на свободе.
Напрасны были и опасения властей по поводу лагерных спектаклей. Если бы и существовали какие-то скрытые намерения протащить антисоветские намеки в лагерном театре, их не в чем было бы протаскивать. Представление могло состоять только из музыкальных и вокальных номеров - любые разговорные и драматические вставки были запрещены. Однако закон есть закон, и освобожденный после трехлетнего срока московский вор Кунин заправлял в КВЧ, в качестве ассистента имея старого Павла Ильича, который отсиживал восьмой год за умышленное убийство брата.
КВЧ помещалась в халупке возле одного из бараков - вход в нее был с дорожки, которая шла прямо вдоль проволоки и по которой редко когда ходили. У железной печки сидел седой, как лунь, Павел Ильич и подклеивал книги, вырезал украшения из цветной бумаги или красивыми буквами каллиграфически выводил фамилии стахановцев для помещения на «красную доску». «Павел Ильич, - говорили зэки, инстинктивно от самого порога принимая преувеличенно вежливый вид, - книжечку бы какую почитать». - Какую? - спрашивал, не поднимая глаз от работы, Павел Ильич. «Это уж мы вам доверяем, чтоб была интересная». - Начальника дело, - озабоченно почесывал в затылке наш библиотекарь.
Кунин жил за зоной, но питался в лагере. Высокий, худой, в фуражке с заломленным козырьком, в суконной куртке и высоких сапогах, с лицом степного волка и нервными движениями рук, он передвигался по лагерю с непринужденностью и домовитостью, типичной для опытных, бывалых зэков. О нем говорили, что срок, который он кончил отсиживать в Ерцево в 1939 году, был уже третьим, но сам он никогда об этом не заговаривал. Он ходил по зоне бодрым шагом, часто заходил в бараки, часами просиживал с зэками, и, хотя этот стиль жизни в каком-то смысле входил в его обязанности, мы чувствовали, что он тоскует по тем временам, когда в драной телогрейке лежал рядом с солагерниками на верхних нарах, высматривая рыскающим взглядом, что бы тут еще можно было выиграть в карты или к кому бы заглянуть в сундучок. «Надо культурно жить, заключенные», - повторял он всегда, свысока усмехаясь на слове «заключенные», и казалось, что это была одна из тех фраз, которые он выучил наизусть два года назад, когда ему была доверено миссия просвещения и воспитания зэков. Он по-своему трогательно относился к Павлу Ильичу, с которым некогда делил нары в бараке каменщиков. Он ел с ним баланду из одной миски, делился папиросами, иногда приносил ему из-за зоны полбуханки хлеба или чуточку водки. Павел Ильич отвечал ему на эти проявления доброты послушанием и привязанностью и, хотя мы полагали, что наедине они, как прежде, называют друг друга по имени, при нас ни разу не осмелился обратиться к нему иначе, чем «гражданин начальник». Кунин любил этот титул и, как было видно, придавал ему куда больше весу, чем всей своей культурно-воспитательной деятельности. Он уже не сумел бы жить вне лагеря, но не собирался отказываться от достоинства, в которое после стольких лет каторжного унижения был вознесен над серой скотинкой и «врагами народа». Старые зэки, помнившие его еще с давних времен, утверждали, что теперь он берет реванш за так никогда и не сбывшиеся мечты о бригадирстве. Поздно вечером Кунин отправлял Павла Ильича в барак и принимал в своей культурно-воспитательной части лагерных любовниц. Он менял их так же часто, как в былые времена, и шутя поговаривали, что он не лишен известных педагогических талантов, если говорить о девушках, прибывавших новыми этапами, или что мы могли бы устроить детский сад из одних только тех детей, которых нарожали ему лагерницы на нарах барака мамочек.
Вся деятельность КВЧ сводилась к выдаче книг из лагерной библиотеки и устройству представлений в бараке художественной самодеятельности. Кунин, вероятно, не прочел за свою жизнь ни одной книги, но знал принципы их выдачи в лагере. Первый вопрос, которым встречали зэка в библиотеке, звучал: «Статья?» Политические могли просить сочинения Сталина и пропагандистскую литературу только после предварительной беседы с Куниным; уголовников же допускали к политической литературе без ограничений. Эта процедура, в результате, устраивала большинство заинтересованных: бытовики редко испытывали потребность прочесть что-нибудь сверх объявлений на «красной доске», а у политических было понятное отвращение к изучению доктрины, которая посадила их в лагерь. Однако время от времени мы для видимости обращались к Кунину с просьбой выдать экземпляр «Вопросов ленинизма», и тогда разговор с нашим воспитателем принимал примерно следующий оборот: «Советская власть не лишает тех, кто сошел с правильного пути, права понять свои ошибки. Какой политический вопрос вас больше всего интересует?» - Коллективизация села, - или: - вопрос о построении социализма в одной стране, - или: - индустриализация… «Товарищ Сталин замечательно разъяснил этот вопрос в статье, которая называется…» Не было сомнения, что Кунин наизусть выучил путеводитель по книге Сталина, не зная ее содержания, поскольку от всяких дискуссий по частным вопросам уклонялся. Никто также не осмелился бы ввести его в замешательство вопросом на тему, не освещенную товарищем Сталиным в «Вопросах ленинизма». Связи Кунина с Третьим отделом всем нам были слишком хорошо известны - потому-то мы и старались фигурировать в его картотеке в списке читателей книги, которая не без оснований считается в Советской России своего рода Библией.
Как во многих подобных случаях, этот обычай был, вероятно, реликтом предписаний, изданных в Москве в те времена, когда лагеря действительно рассматривались как полувоспитательные учреждения. Что-то гоголевское было в этой слепой верности чиновничьему вымыслу вопреки практике жизни - что-то от воспитания «мертвых душ». Тем более, что у Кунина были амбиции и большего размаха: где-то он откопал закон о борьбе с неграмотностью в лагерях и любой ценой пытался организовать среди зэков вечерние курсы по повышению грамотности. Глядя, как он вьется по баракам в поисках кандидатов, можно было и впрямь поверить, что, наподобие гоголевского Чичикова, он получает за каждую уловленную душу дополнительную плату. Но это для зэков было уже чересчур: они еще могли раз в два-три месяца пойти в КВЧ и, взяв первую попавшуюся книжку, сунуть ее нечитанной под свернутую подушкой телогрейку, но никто не заставил бы их учиться читать и писать, изо дня в день борясь с голодом, усталостью и смертью; никто, кроме штыков НКВД, - если бы посещение занятий в лагере не было, по счастью, добровольным. Поэтому все зэки торжественно заверяли Кунина, что они овладели трудным искусством чтения и письма еще на воле, хотя в выходной день в бараке отбою не было от тех, кто просил написать письмо домой. А Кунин, наверно, сочинял властям докладные, что в «его» лагере безграмотность полностью ликвидирована…
