— А как же наша квартира? — спросила я, вытирая пролитый кофе салфеткой и не зная, как объяснить пятно Марии.
Ренцо улыбнулся, как всегда улыбался, когда я напоминала о своем месте в его жизни, и я сразу забыла о пятне.
— А ты можешь стать горничной и тоже обзавестись собственной комнатой. Будем друг к другу бегать тайком, как сейчас.
— Бегать тайком? — Я приподняла бровь, и он взял меня за руку, погладил ладонь пальцем. Внутри меня сразу что-то разгорелось.
Винить мне было некого. Я сама встала и повела Ренцо в спальню. Сначала он скромно держал меня за бедра, пока мы целовались, но уже скоро его руки были везде. Я поняла, почему мама прижималась к папе, когда он клал руки ей на талию, почему она позволяла ему это столько раз, хотя не хотела рожать мертвых детей. Потом, когда мы с Ренцо лежали и нас разделяла только наша собственная голая кожа, я поняла, что стала худшей из грешниц — той, что наслаждается своим грехом и знает, что никакое посмертное воздаяние не заставит от него отказаться.
С тех пор я уже столько раз расплатилась с дьяволом, что Господу стоило бы перестать меня наказывать. Может быть, дело в том, что я по-прежнему не жалею. Несколько месяцев с Ренцо, когда наше дыхание вдруг смывало летнюю жару и звуки города, отняли у меня печаль, которую я считала главным признаком жизни.
Это продлилось недолго. В августе близнецы отомстили. Грация нашла носок Ренцо на полу у кровати и подняла его как трофей:
— А это еще что?
Сердце у меня остановилось. Я пожала плечами и сделала безразличное лицо.
— А на что это похоже? — Альберта сидела на кровати, скрестив ноги, и сладко улыбалась.
— Посмотрим-посмотрим. Похоже на носок! — Грация ухмылялась, болтая носком туда-сюда. — Странно, но носок вроде бы мужской. И какой бы мужчина мог его оставить?
Обе вопросительно смотрели на меня.
— Откуда мне знать? — Я почувствовала, что лицо мое заливает краска.
— Ах! — Грация швырнула грязный носок мне на кровать. — Наверное, Эрнесто переодевался в нашей комнате. Верни ему.
— Его нет дома, — сказала я.
— Ну оставь на его одеяле. Скажи маме, что он разбрасывает носки где попало, а заодно и второй поищи.
Я посмотрела на нее и выбежала в гостиную. Мама и Мария взглянули на меня, но промолчали, когда я кинула носок на постель Эрнесто и бросилась обратно в спальню.
Наутро Эрнесто ни слова об этом не сказал, как и близнецы. Когда Мария ушла, я попыталась разыскать грязный носок, но нигде его не нашла. Я рассказала все Ренцо, но он не испугался. Носок — это просто носок, кто сможет по нему выследить хозяина? Из осторожности мы не виделись неделю. И этот срок стал для меня пыткой. Я вся горела и хотела выбраться из собственной кожи.
Но ничего больше не произошло. Мы с Ренцо решили, что все забыто, и вернулись к прежнему, ослепленные желанием.
А одним теплым сырым днем мы услышали топот на лестнице. Дверь открылась так быстро, что мы успели только похватать одежду с пола. Я никогда не видела матери Ренцо, но узнала ее в то мгновение, когда она своим широким задом перегородила вход в спальню. Я замерла, прижимая платье к груди. В открытое окно влетали капли дождя и холодили мне ноги. Эту женщину я видела в наш первый день здесь — она кричала что-то из окна. Теперь она размахивала грязным носком, как боевым знаменем.
Ренцо в ужасе натягивал штаны и рубашку. Я ожидала услышать: «Мама, это Сигне, я собираюсь все сделать как следует и жениться на ней, так что не беспокойся». Но он не сказал ни слова, даже когда мать ударила его в плечо, а потом в висок, крича что-то по-итальянски. Ренцо съежился, опустил плечи и позволил себя поколотить, как ребенка. Она казалась не слишком сильной женщиной, он мог бы ее остановить, если бы захотел, но Ренцо стоял, позволяя ей отвешивать пощечины. Я хотела броситься на нее и защитить Ренцо. Наверное, так и стоило сделать. Если бы он увидел, что я не слабее его мамаши, все, возможно, пошло бы по-другому. Но я молча стояла, пока она выталкивала его за дверь. Обернувшись, она выкрикнула несколько итальянских слов.
Теперь я знаю, что она наложила на меня проклятие.
На стол я накрывала с чувством, что это мой последний ужин. Я дрожала, тряслась и боялась, что меня стошнит. Когда Мария пришла домой, я не смогла на нее взглянуть. Когда появились Эрнесто и маленький Пьетро, а за ними, через несколько минут, мама и близнецы, у меня возникло желание быстро признаться во всем и покончить с этим.
Разговор шел обычным чередом. Эрнесто с удовольствием рассказывал, как поймал человека, пытавшегося украсть газету, как вырвал ее у него из рук. Потом Грация и Альберта вспомнили девушку, которой пришлось помочиться прямо в мастерской, потому что ей не разрешили отлучиться. Непохоже было, чтобы они знали обо мне и Ренцо.
— Отвратительно! — бушевала Грация. — Нас запирают, чтобы обшарить наши сумки. Не дай бог, мы вынесем нитку!
— На прошлой неделе одну девушку оштрафовали на недельное жалованье из-за сломанной иголки. — Альберта терзала мясо ножом. — Нам нужны Клара Лемлих[3] и новая забастовка.
— Не мути воду, — осадила ее Мария. — Мы не можем позволить себе еще одну забастовку.
— Да и была всего одна! — закричала Грация.
— Да, на четырнадцать недель. Как мы проживем четырнадцать недель без заработка?
— Это стоит борьбы, мама. — Альберта отложила вилку, будто решила устроить забастовку прямо на ужине. — Да, профсоюза у нас нет, но мы добились повышения жалованья, а это уже кое-что.
— Ну станут вас в два раза больше штрафовать за ошибки — и все дела. Вам не победить.
Грация воткнула вилку в картофелину. Мария велела ей сесть прямо и радоваться, что у нее вообще есть работа. Я смотрела, как ест мама — так же тихо, как и я. В отличие от близнецов, она никогда не жаловалась на порезы на руках, на штрафы за иглы и нитки, которые иногда приводили к тому, что за недельную работу она еще оставалась должна денег. Лицо ее сохраняло жесткое выражение, какое у нее появлялось после смерти очередного ребенка, кожа под глазами потемнела и как будто припухла. Что бы стало с ней, если бы в дверь ворвалась мать Ренцо? Мать простила бы меня, хоть это и причинило бы ей боль. Но вот тетка Мария, хватавшаяся за крест даже во время еды, меня убила бы.
Я сказала, что у меня болит голова, и легла пораньше. Гладя в окно, я высматривала свет в комнате Ренцо, но там было темно. Я завернулась в одеяло, вспоминая прикосновение его кожи и влажных губ. Жалел ли он, что не вступился за меня? Или ссора с матерью была хуже расставания со мной? Глядя, как Ренцо терпит ее удары, я поняла, что он не хочет на мне жениться. Но все же мысль о том, чтобы жить дальше без него, наполняла меня отчаянием.
Я закрыла глаза и попыталась отбросить все чувства, как сделала, когда ушел папа. Но лицо безымянного младенца, которого мы похоронили вместе, всплывало из ниоткуда. И в это мгновение настоящий младенец заплакал где-то наверху, будто Бог посылал мне знак. Плач перешел в визг. Я перекатилась на бок и закрыла голову подушкой. От постели все еще пахло Ренцо. Почему мама никогда не спрашивала меня об этом запахе? Я вдруг поняла, что не слишком хорошо о ней забочусь. Папа был бы разочарован. Завтра я скажу ей, что она может больше не ходить на работу. Мне исполнилось четырнадцать, и значит, я могу работать, хочет того тетка Мария или нет. Уж лучше писать на пол в мастерской, чем сидеть в квартире без Ренцо.
Наутро все еще шел дождь. Тусклый свет пробивался сквозь грязные окна, воздух казался теплым и тяжелым, как мокрое полотенце. Я не хотела шевелиться, но мамы рядом уже не было. Сев, я увидела, что близнецы и тетка Мария встали, так что пришлось вставать и мне.
Возясь с пуговицей на спине, я открыла дверь спальни. В то же мгновение перепачканная типографской краской рука Эрнесто врезалась мне в лицо так, что я отлетела к стене. Я закричала и увидела маленького Пьетро, который сидел на полу и ухмылялся. Обычно били его. Мария ходила по комнате, прижимая крест к губам и перемежая молитвы всхлипами. У стола сидела мать Ренцо. При виде ее мне стало тяжело дышать.
