Он встал, вытер глаза и глубоко вздохнул.
Конец ночным мечтам! Дурень ты, Брих! Конец сытным завтракам! Я не продажный! И у бедняка есть своя гордость… Должна быть! Вынув из кармана листок со злополучным сонетом, Франтишек разорвал его на клочки и развеял по ветру. Этим театральным жестом завершилась его первая любовь и его стихотворчество.
С тех пор их странная дружба словно треснула по швам. Франтишек упорно зубрил, готовясь к выпускным экзаменам, и держался обособленно, как низложенный монарх. На следующий же день он при всем классе попросил учителя рассадить его с Ражем. Это произвело сильное впечатление на учеников, а главное, на самого Ондру.
— А вы знаете, что Брих — большевик? — многозначительно заявил он одноклассникам. — Он ненавидит всех, у кого есть деньги. Показал себя, нечего сказать!
— Слушай, Брих, ты… в самом деле… большевик? — спрашивали некоторые.
— А как же, конечно! — гордо отрезал Франтишек и тотчас же подумал, что, собственно говоря, о политике у него самые туманные представления и даже нет времени серьезно поразмыслить о ней. Но богачей он ненавидит!
Он продолжал держаться особняком, ловя подчас любопытные взгляды, исполненные подозрения и скрытого восхищения. С Ондржеем Брих был подчеркнуто недружелюбен. Трудные это были недели! Франтишек заметил, что Ондра не прочь помириться и даже готов сделать первый шаг, но так, чтобы не очень ронять свое достоинство. Иногда он проявлял внимание — подавал Бриху перо или ластик, однажды попытался заговорить, но тот холодно промолчал. Нет, ни за что!
Несколько раз Ондржей нарочно забывал завтрак на парте у Бриха, но тот на глазах у всего класса презрительно швырял завтрак обратно. Ондра озлился. Начался поединок двух характеров. Франтишек чувствовал, что его честь и самолюбие — ставка в этой борьбе. Под самым носом у Бриха Раж с расточительной щедростью кормил товарищей ветчиной и тортами, надеясь сломить этим упорство своего неимущего друга. Снова и снова он обдуманно атаковал крепость болезненной гордости Франтишка, но тщетно!
Он упорствовал несколько недель, но в конце концов уступил… как и всегда.
Однажды, в конце апреля, Ондра постучал у дверей кухоньки Брихов и вошел, мрачный и подавленный, словно его подменили. Он даже не снял пальто и тихим голосом отказался от предложенного стула, который мать Франтишка с преувеличенной предупредительностью поспешно отерла тряпкой.
Франтишек даже не встал из-за стола.
— Отца разбил паралич утром, — невыразительно сказал Ондра. — Послушай, пойдем к нам сегодня ночевать.
Мрачное величие близкой смерти подействовало на Франтишка. Он кивнул.
Они молча шагали к особняку Ражей. Разговаривать было не о чем. Уже в дверях на них повеяло трагедией. Мартичка, как мышка, прошелестела в передней и вопросительно улыбнулась Франтишку. Но он запретил себе думать сейчас о чем-либо подобном. Со всем этим покончено. Позднее в тихой передней между ними произошел короткий разговор:
— Вы на меня сердитесь? — шепнула девушка.
— Нет, — удивился он. — А за что?
— Есть еще у вас этот стишок? Он мне очень понравился… — жеманилась она.
— Нету. Я его потерял, не обижайтесь.
— А я совсем и не обижаюсь!
Для него все это было уже в прошлом, в далеком прошлом. Словно бы за тридевятью землями затерялся жижковский певец бессмертной любви; осталась только жизнь, тяжкая, будничная.
Старый Раж, похожий на опавший воздушный шар, бессильно лежал в супружеской широкой постели, уставив на вошедших правый глаз. В его зрачках был бессильный страх и что-то похожее на удивление. Из угла парализованного рта на волосатую грудь стекала слюна. На толстом персидском ковре валялась недокуренная сигара. Больной что-то бормотал, но никто не мог понять что, и это раздражало его. Днем недогадливая Мартичка впустила к нему старого нищего, но Раж, как своенравный ребенок, отвернулся к стене. Пусть уходит, прошли те времена!
Позже, обращаясь к Франтишку, он глухо пролепетал:
— Вы не… оставите его? — И тот в ответ кивнул.
К вечеру больному стало лучше, он оживился, потребовал куриного бульону. Мартичка помчалась на такси в ресторан, но когда бульон принесли, старик съел всего одну ложку. В мертвой тишине дома его раздражал стук стенных часов. Он велел остановить маятник, остановить все часы в доме. Это было дико, но его желание выполнили. Потом он потребовал от своего бухгалтера кассовый отчет и злобно швырнул бумагу на пол: видно, не мог понять, что там написано.
Больной велел всем сесть у его постели и молчать.
— Будет война… — с трудом выдавил он. — Будет всему… всему будет конец… Все пойдет… к чертям! Потемки… сплошные потемки… А, это вы… гимназист… — Какое-то воспоминание мелькнуло в его расстроенном мозгу, по лицу пробежала кривая улыбка. — У нас на кирпичном заводе… — произнес он и заснул.
Поздно вечером, после ухода двух медицинских светил, больному захотелось поглядеть в окно. Общими усилиями мальчики дотащили его по ковру до окна, и старик уставился на улицу. Моросил дождь, вечер был сырой и промозглый, ветер колебал огоньки газовых фонарей, и от этого тени поздних прохожих шатались из стороны в сторону. Ночной трамвай, протяжно и жалобно скрипя тормозами, проехал по проспекту.
Над мокрыми крышами висела густая тьма.
Больной тяжело дышал. Все ему было не по душе. Он вцепился в оконную раму, стиснул ее пальцами, словно сопротивляясь кому-то, кто хотел оттащить его от окна. Потом потребовал, чтобы его перенесли к шкафу, потом к письменному столу. Нелепое, трудное путешествие по ковру… Вынув из ящика вечное перо в плюшевом футляре, старик подарил его терпеливому Франтишку. Мартичка получила две помятые кредитки по сто крон, опустила глаза и вежливо поблагодарила, сделав легкий книксен.
К утру старик умер.
Когда он был еще в агонии, из боковой улицы, правую сторону которой занимали доходные дома Ража, грянул духовой оркестр. Обитатели этих домов высыпали на улицу.
Было первое мая.
Ночной ветер отогнал клубящиеся тучи, вымел синие просторы неба. Над городом занялось ясное утро. Солнце заиграло на мокрых крышах. Осоловелый Франтишек покрасневшими глазами глядел в окно.
Тра-та-та, бум-бум-бум-бум! Под окнами особняка толпились рабочие в праздничных рубашках, женщины в красных платочках. Знамена над их головами весело трепетали на ветру. Солнечные лучи проникли в узкие жижковские улицы, осветили лица людей и сырые стены домов. Веселые солнечные блики заплясали на золоте геликона и серебряных клапанах кларнетов. В это погожее майское утро смех людей звенел, как горсть монет, брошенная на мостовую.
Ондржей, хмурясь и кусая губы, стоял у смертного ложа отца. Когда дыханье остановилось, Мартичка закрыла покойнику глаза и распахнула настежь окна, чтобы, как говорят у них на Высочине, душа могла свободно улететь ввысь.
Шум, веселые возгласы, смех и пение на улице стали слышнее. Хоровое скандирование лозунгов доносилось в комнату покойного.
Ондра остановился у окна, стиснул зубы. «Сплошные потемки…» Ему казалось, что он летит в пустоту. Он сжимал кулаки, но все же потерял самообладание и расплакался, как ребенок.
Растроганный Франтишек мягко положил ему руку на плечо.
Шел 1936 год. Близилась гроза, и это нетрудно было заметить. Из соседней страны все чаще доносился гортанный рев разнузданной толпы, тысячи рук поднимались в судорожном приветствии. Там снова грохотали барабаны войны и над марширующими отрядами развевались султаны из конских хвостов, подобно шевелюре маньяка.
Прогресс техники обеспечивал возможность быстрого и массового истребления людей. Самолеты повышали свой потолок, моторы танков увеличивали обороты. Люди познакомились с мертвой маской противогаза, стекла которого напоминали глаза, глядящие во тьму. Проектировались противогазы и для младенцев, и для собак…
Кому же верить? Люди родились, умирали, дышали, женились, ссорились, говорили о погоде, любили. Мир жил под завесой сгущавшихся туч. Седовласые дипломаты с зонтиками развозили по свету слова утешения, а военные заводы работали на полную мощность.
Война уже стучалась в ворота. Как долго все это продлится?
В эти гнетущие дни многие призывали к единству, к сопротивлению. Некоторые в страхе стучали зубами. Господа плели путы для человечества. Назревали измены. Раздавались призывы к борьбе, к порядку, к оружию, слышались возгласы «хлеба!».
Но прилежный гимназист Франтишек Брих плохо разбирался тогда во всем этом.
Тонкий, как серебряная игла, голосок пронзает стену комнаты. Звук нарастает, словно приближаясь со скоростью света, и будит спящего. Очнувшись, человек недоумевающе мигает спросонья, потом на губах его мелькает улыбка. Еще через минуту бравурная музыка окончательно разрывает тонкую пряжу сна.
