Разве это болезни? Так, ничего особенного, столько лет все одно и то же, было бы серьезно — давно бы шандарахнуло. Иногда думала — может и лучше, чтоб шандарахнуло? Раз и все. Только бы не валяться. Нинка ее в Москву не возьмет, куда она там нужна. Мужу, что ли, ее? Он человек нервный, немолодой уже, под пятьдесят. Раза по три в году отдыхать ездят, Нинка рассказывает, и все на море. Работа у него очень напряженная, он в банке работает, банкиром. Приходит поздно. Конечно, денежки с утра до ночи считать, любой устанет! И Нинка тоже целый день занята у себя в клинике-поликлинике, хоть зубы уже сама не сверлит, но вся организация на ней: «Ты, мама, не представляешь, что надо сделать, чтобы хотя бы один кабинет работал в нормальном режиме!» Где уж ей представить! И учится она еще вроде где-то в институте, квалификацию, что ли, повышает? И вот кто же будет за ней там, в ихних хоромах с дубовыми дверями, сраные горшки выносить? Домработница?
А здесь валяться — только дергать ее. Будет рваться туда-сюда. Гонять будет на машине, не дай Бог чего! Она ведь только снаружи такая задавака и крикушка, так-то она девка совестливая, мать не оставит. Ну. Так что лучше бякнуться сразу. Не как Володька.
Володька долго болел. Болел долго, а прожил мало, что говорить. Он сильно-то пить стал, когда Нинка в первый класс пошла, а помер — она только что десятилетку закончила. А болел — всего ничего, года три. По больницам. Сначала лежать его брали, потом не брали уже, только воду из живота убирали. А живот у него был такой нехороший, неживой, твердый и бугристый, как ком земли. Понятно было, что не живут с таким животом-то, с земляным. А напоследок взяли все-таки в больницу… Нинка уже уехала первый год. Долго держали, всего истыкали, одних капельниц штук десять поставили, уколов, потом выписывать. А чего выписывать-то, если ему не лучше ни капли? С головой у него было очень плохо, чертей ловил, как с похмелья. Так ведь это он не виноват! Это ему в голову бросалось то, что печенка не могла переработать, так врач объяснил. И еще много что-то объяснял, не очень понятно, она только кивала. Понятно было, что помирать его отпускают, но как это она дома будет ждать, когда он помрет, — непонятно!
Очень плохо было дома, не вставал, не кушал, пить просил и бредил, бредил, потом вообще перестал говорить и отвечать, скосил глаза на стену и дышать стал через раз. Напугалась, вызвала врача участкового. Та — кричать. Чего, мол, от нормальных людей отрывать, если тебе в справке все русским языком прописали! Допился он у тебя. До-пил-ся! Жди. Дождешься — будешь вызывать. Ну что, дождалась и вызвала, сорок четыре года и всего-то ему было, жить бы еще да жить! И что, главное, обидно, все пьют, но допился он один.
Не очень она, конечно, этому верила, тем более что во всех справках ему было записано «цирроз печени», а про пьянство ни слова. Серега, вот, сосед. И тогда пил, и раньше. И теперь все еще землю коптит и за руль садится, а ему ох уже как за шестьдесят. И в бригаде в Володькиной бывшей ни один молодым не помер, а закладывали будь здоров, одного жена каждую весну в психушку сдавала. Где он теперь? Вон — сторожем работает на стоянке, своими ногами ходит! Нет, тут дело было нечисто, не могла просто водка наравне со всеми ее Володьку безвременно в последний путь отправить, не могла. Он сирота, детдомовский, кто там за ним в детдоме как смотрел? Может, болел чем, может, инфекция какая ему в организм тогда попала, а после проявилась. Только ведь никому не объяснишь. Был у Зойки муж и спился, помер. Осталась Зойка вдовой.
И ни на кого больше не смотрела (хоть было ей лет всего ничего — сорок). Вещи его долго хранила, как выкинуть? Все думала, пригодится, может, зятю (дурочка!). Шапка там была хорошая, ханурковая, ботинки, шарф чистошерстяной. Нинка все выкинула. Ой, Нинка! Сколь ж раз они ссорились-мирились! Один раз год не разговаривали.
А дело было в том, что очень уж захотелось Зое Степанне на природе пожить. Не столько даже на природе, как маленько в земле покопаться, что-нибудь посадить. Всю жизнь она мечтала садик завести, огородик, палисадник. Хоть в черте города, хоть с сараюшкой, не обязательно дачу. В деревне своей она, как родители померли, больше не бывала, там на родительский-то дом пять человек еще, кроме нее, в очередь стояли, она старшая. Да и не больно ей хотелось деревенской жизни. Хотелось сад.
Так вот, с Нинкой. Да. На пенсию она только что вышла и подвернулась ей женщина одна, через которую одни денежные люди себе искали сторожа в дом. Дом огроменный, водопровод, газовое отопление. Это отопление надо блюсти, и если хозяева приехать соберутся — прибавить, чтоб было тепло. Ну, в саду что-нибудь, потом — пыль стереть. Но не прислугой, нет. Съездила, посмотрела. Далековато, но место красивое. Лес, озеро. Грибы можно собирать. Решила соглашаться, но колебалась. Вдруг что-то с газовым с этим котелком напутает, как потом расплатится? А если залезет кто? Убьют и не задумаются. Позвонила по-хорошему Нинке, посоветоваться. Та — прикатила. Орала на весь дом (стыдно от людей!), по всякому мать костерила. Все припомнила, обзывала, обещала денег, страсти разные рассказывала, как в Москве стариков убивают и квартиры продают. Довела прямо до слез. Кто это «старуха»-то? Решила точно — соглашаться, из принципов. Но пожалела потом.
Жить там было трудновато. Вода в подвале, четыре высоких ступеньки. Тоска страшенная, хоть волком вой. Во всем поселке зимой — один сумасшедший старик и две бабки. Магазин за десять километров. Хозяева приезжали в выходные — когда старые, на лыжах катались, а когда молодые — сплошное безобразие и разврат. Пили и блевали прямо в бане, оставляли в комнатах Бог знает чего, тошно смотреть. Приходилось прибираться, мыть, прости Господи, всякую дрянь замывать и белье стирать. Весной полегче стало, как-то вообще посвободней дышать, темнело позже, она присматривалась к садику, что там можно весной посадить, или цветник. Но не вышло. У хозяев у самих были планы. Сын старший (который больше всех гадил и безобразничал) увлекался всем японским или китайским. Он вместо цветов привез в палисадник камней и на траве особым образом разложил.
А хозяйка на всей территории планировала только газон, там у них будет работать специалист, все посадит. И площадка для тенниса. Дали от ворот поворот. И осенью опять не позвонили. И Нинка не позвонила. Ее Катя вызывала, когда Зоя Степанна свалилась с воспалением легких.
Да. Что теперь вспоминать! Она все сидит и сидит, а надо бы пойти и убрать покойника-то. Только как? Брать ли его домой, чтоб полежал, или там оставить? И куда его закапывать, не в помойку же бросать. Попросить кого? Сережка напьется, как пить дать. Он под это дело, как Катька говорит, и мать родную схоронит. Завернуть во что-нибудь и забрать. А увидит кто? Стыдно это или нет? Вася, живая душа. Плакать все-таки не стала, отплакала свое не по котам. Вышла, подсунула под него одеялко, подвернула и домой отнесла (пусть насмехаются, кому надо).
Оставила в коридоре, потому как надо же ему какой-нибудь гробик приспособить, что ли? Ящички все были под рассаду, с таким, прости Вася, трудом. На антресоли коробки разные, всякая к делу. У Зои Степанны все к делу. Ни одна тряпочка, ни одна веревочка, ни одна бумажка не пропадет. И всякая свое место знает. Вот коробка подходящая, в ней открытки старые, письма, квитанции за квартиру с незапамятных времен. Кому они нужны? Случись что — Нинка приедет, и все ее перештопанные и перестиранные пожитки разом выбросит. И глоксинии из-под ванной, и фиалки с окна, и портфель с ее первыми тетрадками. Все в один грузовик и на свалку. И квартиру эту продаст на первом этаже, сама все приватизировала, оформляла, прописывала-выписывала. Чтоб если того мама Зоя — поскорее покончить. Памятник только поставит, наверное, хороший. Хотя что памятник? Он-то как раз есть.
Об него, об этот памятник они еще целый год не разговаривали. А пошло с того, что Нинка ей книжку завела денежную, чтобы сразу из Москвы ей туда деньги перекладывать. Помогать. На лекарства или что: «Чтобы ты, мама, чувствовала свободно. Это денежки твои, хочешь — бери, хочешь — копи и мне не отчитывайся. Заслужила». До слез! У кого такая дочь! Решила копить. Вдруг подвернется что-то насчет садика, кто-то продавать будет дешево, мало ли как? Денег было много, Зоя Степанна месяц от месяца ходила проверять в сберкассу свою кубышку. А потом по телевизору как-то показали передачу про бандитов. Как они под своими же пулями мрут, и как их потом с помпой хоронят и разные скульптуры, как в парке, в натуральную величину ставят. И задумалась, почему бы ей не поставить ее Володьке хоть какой-никакой памятник. Не скульптуру, конечно, а камень. Но большой, двухспальный, чтоб потом вдвоем убраться. Деньги есть.
Могилка Володькина никудышная, в том смысле, что на старом городском кладбище уже не хоронили, а повезли за город в Подвалиху, добираться два часа на трех автобусах, если сразу подойдут. И место плохое, рядом болото, ни деревца, ни тени, ни зацепочки. Поле и поле. А Катька, у которой там мать, в газете прочитала, что кладбище это незаконное, земля ничья, и город его будет сносить, и захоронения новые запретят. А старые? Как же незаконно, когда вон докуда хватает глаз — кресты и кресты! И у Володьки крест простой, как у всех. Он помер на инвалидности, хоронить помогал Зои Степанны завод. А он им кто? Никто. Ограда редкая, голубенький жестяной крестик. Ровняй бульдозером, как хочешь.
