Пат поднял выпуск "Таймс" и побежал к дому. -У меня не было с собой ни единого траханого цента,– пояснил он привратнику, который вернулся в вестибюль, привлеченный шумом на улице. -Парень, я ничего не видел.
Пат кивнул. Что ему нравилось в Нью-Йорке, где вообще мало что может понравиться, – то, что здесь никто никогда ничего не видит и не слышит. Он не знал фамилий своих соседей, а если они знали его, то никогда не обращали внимания. Это была одна из причин, по которой он жил в Вест-Сайде, к ужасу родственников, ибо для большинства из них Центральный Парк ничем не отличался от Калькутты или Бейрута.
Он быстро проглядел заметку в лифте. Об обстоятельствах смерти умалчивалось. "Представителдь семьи" – Пат догадался, что это дядя Корди – просто сообщал, что Артур Баннермэн умер от сердечного приступа. Подробности о похоронах будут опубликованы позже.
Пат глянул на яростно мигавший автоответчик, без сомнения сообщавший о новом потоке звонков, которые требовали, чтобы он вернулся в лоно семьи. От этой мысли он облился холодным потом.
Он вышел на кухню, налил себе стакан апельсинового сока, и сел, чтобы дочитать статью. Он знал, что с ним творится – старое знакомое желание потянуть время, промедлить, избежать до последней минуты столкновения с семьей и неизбежность сознания, что он к ней принадлежит. Он уже переживал это тысячи раз – когда его исключили из Гротона, когда он сбежал из военного училища, когда он стал первым Баннермэном, провалившимся в Гарварде.
Конечно, это никогда не срабатывало – во всяком случае, надолго. Неважно, как далеко он убегал, семья всегда настигала его. Он взглянул на снятые им фотографии, прилепленные к стене – воспоминание о тех днях, когда он считал, что делает нечто значительное: морской пехотинец с лицом, искаженным от горя и ужаса, закрывает плащом убитого товарища, вьетнамская семья смотрит, как солдат сжигает их хижину – в их глазах отражается пламя, бульвар в Сайгоне, совершенно пустой, за исключением единственного тела в центре, лежавшего рядом с разбитым велосипедом… они были мгновениями своего рода любовной страсти, напоминая о возбуждении, которое он некогда испытал и не изведает вновь.
Его отец поддерживал войну, поддерживал полностью, в е р и л в нее, даже после того, как все уже поняли, что единственное, что нужно сделать – это похоронить мертвых и уйти домой, но он сам, и это, возможно, было гораздо хуже – видел все это гораздо ближе, чем кто-либо, и все равно любил. Словно это нарочно дожидалось его – шумная кульминация мятежного десятилетия, логическое завершение всех лет мотоциклетных катастроф, изгнание из школ, рок-концертов и экспериментов с наркотиками. Он и его поколение сделали профессию из того, чтоб искушать судьбу, и судьба поймала их – в Кхе Шане и Дананге, в цитадели Хью и Кровавом Треугольнике. Однажды он пришел домой в майке с лозунгом "Рожденный терять". Отец – в тот день на лице старика не было широкой улыбки – зарычал: "Сними эту проклятую тряпку – ни один Баннермэн не скажет т а к о г о о себе!"
Он открыл вторую страницу, нашел окончание статьи, и снова сложил газету. В конце колонки его внимание привлек короткий абзац: "Сотрудники "Скорой помощи" сообщили, что представитель семьи позвонил в больницу вчера вечером, после того, как у миллиардера-филантропа случился сердечный приступ на квартире его приятельницы, но к моменту приезда врачей мистер Баннермэн уже умер. "Мы прибыли на Западную 68-ю улицу через двенадцать минут после того, как был принят звонок", – заявил водитель. – "Это даже раньше обычного срока. Задержки не было. Он просто был мертв".
Пат закрыл глаза и подумал о бегстве. Процентов от трастового фонда было более чем достаточно, чтобы обеспечить год жизни за границей. Если поспешить, то через пару часов он будет на пути в Мексику или в Европу, и останется там, пока все не утрясется. Потом он подумал о Сеси, и понял, что не сделает этого. Он немного посидел на кухне, заставленной дорогими агрегатами, которыми он никогда не пользовался, пытаясь разобраться в чувствах. Что вызвала в нем смерть отца? Испытывал ли он скорбь? Он не был уверен. Он страдал после смерти матери – убежал от этой скорби в джунгли, и это скорее усилило его боль, чем помогло забыться. Но постепенно с годам в нем стало расти безразличие к любой смерти, словно смерть не имела более власти потрясти его. Почти все, кто были важны для его поколения, были мертвы – Дженис, Элвис, Отис Реддинг, Ленни Брюс, Джон Леннон, Джек и Бобби, Мартин Лютер Кинг. [1] Ни разу со времени последней стоянки Кастера[2] в Литтл Бигхорне не умерло так мног американцев, так мало этим доказав.
Он смотрел, как умирает Бобби Кеннеди сквозь видоискатель своего "никона", нажимал на спуск и менял кадры, в нем отключилось все, кроме фотографа – истинного профессионала – и он любил Бобби так сильно, как мог бы заставить себя полюбить любого политика, к ярости брата и отца, ненавидевшего клан Кеннеди.
Он прошел в спальню в поисках подходящей одежды – лучше это, думал он, чем нажать кнопку автоответчика и услышать знакомые голоса, объявляющие с разной степенью самодовольства и настойчивости, о семейной драме, и диктующие, в чем состоит его роль.
Есть ли у него приличная белая рубашка? – гадал он. Прошло столько лет с тех пор, как он ее надевал. Кажется, припомнил он, последняя была подарена девушке, которая любила спать в мужских рубашках. Надо будет прикупить пару белых рубашек на пути в Кайаву – он отказывался считать ее "домом", – и черный галстук. Затем, когда Пат сдувал пыль с простых черных ботинок того фасона, что одобрил бы отец – с прямым носком и пятью ушками, -до него внезапно дошло, что смутило его в заметке "Таймс". Мысль о том, что Артур Баннермэн имел "приятельницу" в Вест-Сайде была нелепа. Насколько знал Пат, его отец никогда не бывал западнее Пятой Авеню, за исключением редких обязательных официальных вечеров в Линкольн-Центре, который он спонсировал, как бесчисленные другие институты.
Пат никак не мог представить возможности, которая бы привела отца в Вест-Сайд, чтобы умереть в трех кварталах от собственной квартиры Пата. Женщина? Это, конечно, допустимо, но те женщины, с которыми общался Артур Баннермэн, жили на Саттон-Плейс или Пятой Авеню, а не в Вест-Сайде, в стандартном, как все вокруг доме из красного кирпича. И, как спросил себя Пат, "представитель семьи" догадался, что нужно позвонить в больницу?
Он стащил с себя спортивный костюм и перекрутил пленку автоответчика. Первые три послания были от Жизель, его практически бывшей подружки – как раз те, которые он собирался игнорировать. В двух первых его умоляли позвонить в ответ, в третьем, естественно, посылали к черту. Следующие сообщения были от Корди де Витта, требующие, чтобы он позвонил "немедленно", со все возрастающим раздражением, но именно последнее сообщение на пленке заставило Пата заторопиться. Голос без сомнения принадлежал брату Роберту, и произнес: "Загляни в чертовы газеты, если еще не читал, придурок, а потом чеши в Кайаву на двойной скорости, пока я не прислал за тобой морскую пехоту."
Пат принял душ, оделся и менее чем через час его серебристый "Порше 930 Турбо" уже маневрировал среди пробок на Вест-Сайд Хайвей.
Он был уже в Таконике, за чертой графства Датчесс, прежде чем вспомнил, что так и не купил белой рубашки.
* * *
– Прекрати ерзать, Кортленд.
Кортленд Кросс де Витт подавил вздох и выпустил цепочку золотых часов. Убрал руки за спину, чтоб их не было видно, и посмотрел в окно. Ему хотелось оказаться где-нибудь подальше.
Перед ним до реки Гудзон тянулись низкие покатые лесистые холмы – пять тысяч акров земли, принадлежавших Артуру Алдону Баннермэну – п о к о й н о м у Артуру Алдону Баннермэну, напомнил он себе.
Дед Артура, Кир, приобрел эти земли, и назвал свое поместье Кайава – по имени индейского племени, которое когда-то обитало здесь до того, как было вытеснено голландцами. Он послал во Францию за архитекторами, чтобы спроектировать дом, в Италию за каменотесами, чтобы выстроить его, в Англию за ландшафтными архитекторами и садовниками, чтобы придать ему естественное обрамление. Результат напоминал многократное увеличенное французское шато ХVII века, и на многие годы стал крупнейшей частной резиденцией в Соединенных Штатах.
Это был один из самых знаменитых домов Америки. Когда король Георг VI и королева Елизавета приезжали с визитом к Рузвельтам в Гайд-Парк, королевская чета выразила желание повидать Кайаву, и по приезде они пили чай в этой самой комнате, хоть и без миссис Рузвельт, ибо Патнэм Баннермэн, сын Кира, неавидел Франклина Делано Рузвельта и его "новый курс", и часто публично называл своего соседа президента "величайшим мошенником и лицемером со времен Понтия Пилата."
Где-то за золотистыми холмами, блестя под осенним солнцем после легкого утреннего дождя, паслось призовое стадо породы Черный Энгус от домашней фермы, а дальше тянулись стойла и паддоки конюшен Кайавы, где было выращено два победителя Кентуккского Дерби ("Тройная Корона" всегда ускользала от Баннермэнов, как бы в доказательство, что за деньги нельзя купить все). Еще дальше была церковь в готическом стиле, выстроенная Патнэмом Баннермэном 1, – как говорили – в попытке искупить грехи своего отца, разбойничьего барона. И в этот момент, сообразил де Витт, без сомнения, копают могилу для Артура Баннермэна. Штат Кайавы был так велик, что включал всевозможных служащих, на специальности которых давно не было спроса, причем большинство из них передавались от отца к сыну. Где-то в поместье был каретник, а также шорник, кузнец, каменщик. Были ли среди них и могильщики, спросил он себя, или кто-то просто выполнял эту обязанность, когда возникал случай? Эта мысль расстроила де Витта, который был почти ровесником своему усопшему шурину.
