— Эй, — кричит, — пока вы тут в пыли барахтаетесь, в соседнем ауле идет бесплатная раздача яблок. Каждому, изъявившему желание, насыпают полный подол халата.
Вся куча мала мигом рассыпалась, и с криками: «Яблоки! Яблоки дают! Даром дают!»- понеслась ребятня в соседний аул и такую пылищу босыми пятками взбила, словно табун прошел.
Поднялся Омирбек и стал приводить в порядок свой облик и внешний вид одежды. Долго отплевывался, отряхивался, палец слюнил — песчинки из глаз выуживал. Наконец прокашлялся, прочихался, проморгался и оглянулся вокруг. И что же он видит?
А видит он следующую картину: все — и стар и млад — поспешно движутся по направлению соседнего аула.
— Люди, куда вы? — задает он им закономерный вопрос.
— В соседний аул. Там бесплатно раздают яблоки. Каждому отсыпают полный подол, — получает он естественный ответ.
Тогда Омирбек рассуждает сам с собой следующим логическим образом: «Я, конечно, обманул ребят, но если это ложь, то почему столь много разных людей в нее поверило? А вдруг и впрямь раздают яблоки? Тогда надо и мне поспешить, а то как бы я один не остался в дураках и с пустым подолом».
Произведя такой мысленный расчет, Омирбек побежал следом за остальными.
«Если писатель сам не верит своему рассказу, то может ли он надеяться, что ему поверит читатель?» — часто говаривал мой учитель литературы.
* * *
В детстве я часто спрашивал у своей матери:
— Скажи, что самое трудное в мире?
Учиться у других уму-разуму, — говорила она.
Ответ казался мне совершенно верным, более того — прозорливым. Мать словно заглянула мне в душу, словно подслушала мои мысли. Ведь сколько раз я корил себя за то, что не мог перенять у других людей нечто очень нужное и полезное. И вроде бы старался… ан нет. Ничего не получалось.
Прошли годы. Я вырос, повзрослел, сам уже стал отцом и вот снова обратился к матери с тем же вопросом:
— Что самое трудное в жизни?
И на сей раз она ответила быстро и точно:
— Самое трудное — это учить других уму-разуму. Вновь ответ пришелся мне по душе. Вновь он оказался именно таким, каким я и надеялся услышать его. Ведь сколько я ни старался — только что разве из кожи не лез, — чтобы привить своим детям все самое лучшее, чтобы вразумить их, наставить на истинный путь, настроить на добрые дела, а все, казалось мне, ничего не выходит. И злился я сам на себя, да так злился, что аж внутри все горело…
Что же сейчас для меня в мире самое трудное?
Это написать книгу под названием «Каракалпак-намэ».
Почему?
Да потому, во-первых, что сейчас все — умные, грамотные, широко информированные, всесторонне осведомленные. Многие даже мечтают избавиться от избытка информации, а заодно и от излишка ума. А моя книга напоминает какого-то настырного советчика, назойливого умника.
А во-вторых, я пользуюсь народной мудростью — легендами, поговорками, притчами, но пользуюсь ими, чтобы рассказать о себе. Так велика ли надобность в подобной книге для читателя, у которого и так все услышанное и вычитанное еле-еле в мозгу умещается? Он и так уже часть знаний и памяти прячет не в голове, а в кармане — в записной книжке.
Порой тот, кто в мечтах подобно птице возносится под небеса, на самом деле лишь мельтешит, как муха.
Вот так зачастую и слова жужжат мушиным роем. А меж людей немало брезгливых: заметят, что хоть одна муха попала в котел с пищей, и — весь котел на помойку. Потому и надо следить за словами, ибо одно, всего лишь одно-единственное слово может приблизить человека ко всем живущим, породнить с народом, а может и рассорить, отдалить, отделить, да так, что хоть бросай родной очаг и беги с глаз людских долой.
Да, люди — народ разнообразный.
Одни как реки: сливаясь, образуют море. Другие как кошка с собакой: сойдясь, взъерошатся, и шипят, и рычат…
Есть отцы, что живут для блага детей. Есть дети, живущие лишь славой отцов.
Наш двадцатый век — особое время, век неисчислимых противоречий и противоположностей.
Одни люди до соседа дойти не могут, хоть под руки веди, другие, напротив — срываются с места и со сверхзвуковой скоростью мчатся из края в край, из страны в страну. На одном конце планеты мужчины, багровея от натуги, натягивают тетиву на лук, чтобы при его помощи навязать свою волю сородичам или иноплеменникам, и мастерит один из них грозное оружие и не знает, что на другом конце той же планеты другой мужчина грозит тем, что без малейших усилий может нажать ядерную кнопку, чтобы заставить все человечество считаться с его желаниями. На всей планете полная путаница: верующие живут рядом с атеистами, астрономы и физики постигают неведомые законы сущего мира, а астрологи и метафизики растолковывают сущность законов мира неведомого, лидеры демократов наносят визиты монархам, свергнутые монархи просят убежища у демократов, одни страны не знают, как поднять рождаемость, другие — как ее уменьшить, одни люди страдают от ожирения, другие — от голода.
И все это разнообразие требует твоего сочувствия, а лучше — соучастия, требует твоего личного продуманного и выстраданного мнения, твоего личностного отношения, требует твоей души, твоего ума.
И в этом сложном, напряженном, запутанном мире книга — если она лишь сборник советов, справочник назиданий — никому не нужна.
Какой бы мудрец ни явился со своими проповедями и поучениями, какие бы легенды и притчи он ни выдумал для того, чтобы укрепить в людях веру в добро, справедливость, в завтрашний день, — все это ныне вряд ли войдет в умы и сердца людей, и уж тем более вряд ли станет восприниматься как народная мудрость.
Истинная мудрость всегда народна, потому что любой человек (кто бы он ни был, каким бы он ни был) непременно отражает как зеркало и черты своего народа.
* * *
В день моего пятидесятилетия в доме у нас собрались друзья и родственники. Они много шутили, стараясь развеселить меня, что и понятно. Ведь юбилей — полвека — отнюдь не радостная дата. Значит, жизнь пошла под уклон, а на крутизне спуска легко оступиться. После пятидесяти человек должен обдумывать тщательнейше каждый свой шаг — тягостное и утомительное занятие. Одна из дружеских шуток состояла в том, что мой возраст условно разделили на два двадцатипятилетия, разделили жизнь на две половины, из одного юбилея сделали два и за каждый соответственно поднимали тост и выражали добрые пожелания.
Они старались ободрить меня. А я старался им верить.
Я всегда стараюсь верить в доброту намерений другого человека, стараюсь верить, что все, творимое людьми, творится из лучших побуждений. Случается, конечно, и ошибаться, и расплачиваться за благоверие, но если вдуматься, то в конечном счете воистину несчастным оказывается не обманутый, а обманувший. Для счастья не многое надобно: во-первых, конечно, здоровье, во-вторых, запас душевности и, в-третьих, удовлетворенность жизнью. Признак счастья — смелость. Счастлив тот, кто смело может доверять своим силам, доверять жизни, доверять другим людям. Трусость — отличительный знак несчастья. Зря считают, будто трусость — это боязнь смерти или боли. Нет. Боязнь думать и выражать свои мысли — вот истинная трусость. Да и торопливость — тоже. Недаром народная мудрость каракалпаков утверждает: «Кто говорит прежде, чем подумает, тот умрет раньше, чем заболеет».
Повторяю: привык верить людям. Не верю лишь тем, кто заявляет: «Душа человеческая — это свиной хлев». Не верю уже потому, что свою-то собственную душу они не уподобляют хлеву, хотя, разумеется, любой душе ведомы и злость, и зависть, и грязные подозрения, и нечистые помыслы. Я знаю, что внутри любого человека есть требуха, заполненная остатками непереваренной пищи, но не это, по-моему, в нем самое интересное. Каждой душе ведомы и сомнения, и опасения. Вот и я сомневаюсь сам в себе, а еще опасаюсь, как бы не оказалось слишком много сомневающихся во мне, сомневающихся в том, что я буду говорить.
Вступив на склон третьего двадцатипятилетия, я невольно размышляю и о первом своем двадцатипятилетии, и о втором. Вспоминаю все, что со мной было, и думаю, поверят ли мне, если, основываясь на виденном, слышанном, пережитом, основываясь на собственных «охах» и «ахах», произнесенных с сожалением, и на горделивом повествовании о собственных поступках, которые представляются мне достойными похвалы, то есть основываясь на опыте своей жизни, я постараюсь вывести некую философскую формулу жизни?
Поверят ли близкие? Поверят ли дальние? Дальних не знаю — судить не берусь. А близкие — вряд ли.
Притча, рассказанная моей матерью. Однажды на базаре появился мудрец. Люди узнали его и обступили в надежде услышать, что он скажет. Но мудрец говорил очень тихо. Во-первых, потому, что был стар и слаб голосом. А во-вторых, потому, что верил: мудрое слово не должно быть крикливым. Закончив свои речи, мудрец ушел, а люди стали расспрашивать того, кто ближе всех стоял к старцу:
