Дине десять лет. И у нее действительно раннее эстетическое развитие. Она увлекается апокалипсисом и моделированием одежды для кукол. Дина совсем не любит музыку. И мама мальчика ее понимает.
– А сейчас мы, Дина, зачем?
– Чтобы не сидеть одним дома. Чтобы быть под присмотром. Правильно?
– Нет. Да… Не знаю… – Наталья Станиславовна решительно открывает инструмент.
– Опять «Во поле береза стояла»? – удрученно вздыхает Дина. – И зачем мы только учим эту песню растительных браконьеров? – Она осторожно трогает клавиши и шепчет: – Вот и хорошо, что некому заломати… Вот и будет себе расти дерево…
– Тут аллегорический смысл. Это – про девушку…
– Девушку и маньяка? – оживляется Дина и вполне сносно, даже с каким-то чувством играет мелодию. Но все равно ерзает и косится в сторону ноутбука (или правильно – лэптопа?). Дина без ноутбука, двух мобильных телефонов, водителя, «лексуса» и охранника – вообще никак. Никак и никуда. По этому поводу она вздыхает и говорит, что ей тяжела, конечно, шапка Банабака. Но noblesse oblige.[3]
Дина – это безотходный элитарный потаповский цикл. Динину маму, дочь ответственного советского работника, долго вынашивал в своей клинике Потапов-старший. Потапов-младший зачинал уже саму Дину – тоже дочь и тоже ответственного… телекоммуникационного магната. На выходе Дины из роддома все ветви большого дерева сплелись воедино, в хорошем смысле была помянута семейственность, и Дине «на вырост» была назначена Наташа. Сначала пианино, потом бухгалтерия. Очень удобно.
Наташа вообще была очень удобной. Она быстро складывала чемоданы, закрывала глаза, ела, одевалась, меняла мнение, находила причины для радости. Правда, в семье Потаповых они считались пошлыми… эти Наташины причины.
Несмотря на уже охрипшее «А-а-а-а-а-а…», с которым она ехала на работу и глядела на Динины уловки «не играть», Наташа все-таки нашла для себя радость.
Во-первых, сватовство. Хорошая проблема. И нужно подумать, что надеть, чтобы просить руки взрослой женщины, возможно даже у ее мужа.
Во-вторых, невестка в доме… Почему нет? Наташа будет хмурить на нее брови, учить ее готовить так, как любит Го. И вообще – учить. А невестка будет подавать ей тапочки и вытирать обувь на всю семью.
В-третьих, Потапову будет неловко оставить Наташу ради «тэйк ит изи». Ради соратницы и походно-полевой жены. Потому что одно дело – щелкнуть по носу молодой девчонке, топнуть ногой и сказать: «Я тут кормилец. Ждите в пятницу. Мойте уши». И совсем другое – объяснить пожилой невестке, почему он, взрослый человек, подает такой дурной пример сыну.
В-четвертых, невестка – не попугайчик, с ней можно поговорить. Наташе бы очень хотелось поговорить с кем-то старше себя, но чтобы он не кричал, как Потапов-старший:
«Не сметь рыдать! Это тебе не смерть в гробу. Это тебе жизнь, и ее надо терпеть и уважать». Почему терпеть, а не радоваться? Этот вопрос ведь вполне можно обсудить с невесткой.
А в-пятых, Гоша ее бросит. Нет, не так. Если Гоша сын Никиты, то он ее все равно бросит. А если ее, Наташин, то умрет, когда она бросит его. Фильм «Папаши», диалог Пьера Ришара и Жерара Депардье.
– А что, береза – лесбиянка? – спрашивает Дина, рассматривая экран ноутбука (или лэптопа?).
– Почему?
– Ну, если аллегория… Одна тетя – береза, другая тетя – садистка, режет из нее три пруточка и балалайку. Балалайка – это в смысле банан? – спрашивает Дина. – И потом та, что садистка, бросает ту, что береза, ради того, чтобы разбудить мужика. Мужик – «спящая красавица»? – Она хищно чмокает губами. – Трансвестит?! Забойный хит, эта ваша «Береза»…
– Дина! – сердится Наташа. – Это музыка.
– А это – слова! Хотите, я вам ссылку на один сайт отправлю? Сами почитаете, – обижается Дина и серьезно добавляет: – До конца света, наверное, успеете…
– У меня конец света, Дина, если честно… наступает каждый вечер, – вдруг жалуется Наталья Станиславовна.
– Вот именно, – совершенно неуместно хихикает Дина. – У нас тоже. Брат на стороне родился. Я вот думаю, почему не в больнице? А мама говорит, что это не брат, а байстрюк.
– А у меня Го жениться надумал. А невесте до пенсии – пятнадцать лет, – начинает смеяться Наташа.
Смеется и не может остановиться. И не потому, что истерика, а потому что – радость.
Радость. И байстрюк, если разобраться, тоже радость.
Дина прыскает в кулачок и важно заявляет:
– Пока я вырасту для вашего Георгия, она уже успеет умереть. Давайте напишем ей за это благодарственное письмо.
– Письмо? А адрес?
– А вы что, не копаетесь в карманах и компе собственного ребенка? – удивляется Дина. – А хотите – я?.. Я умею. И мы оставим в строжайшей тайне тот факт, что уроков музыки не будет две недели? Соглашайтесь!
– Шантаж? – соглашается Наташа.
– Дружба… – заискивающе заглядывает в глаза Дина.
* * *
Оказывается, это очень трудно – написать историю, начав ее словами «жили-были». А как легко? «Бежали-разбежались»? «Столкнулись-испугались»? «Ждали – не дождались»?
Я смотрю в окно. У меня такая тема, что лучше смотреть в окно, чем на студентов.
«Педагогические взгляды эпохи античности». Подвопрос: «Платон о коллективном воспитании».
Студент Мухин хмурится. Во-первых, он – химик. Во-вторых, взятый из детдома. Не химик взятый, а человек. Мальчик. Он против коллективного воспитания. Но и против домашнего. Его мама по документам – никто. Ему – никто. Просто нянька из интерната. Полякова Елена Евгеньевна. Забирала Мухина на ночь, приводила утром. Дома два раза кормила ужином и один – завтраком. Потому что два завтраком – не успевала. Покупала одежду. В тумбочке рядом с кроватью, в ящичке с ключом, складывала деньги ему на жизнь. С тех пор как начала складывать, почти перестала спать. Боялась, что на деньги позарятся, ее убьют, а Мухина вернут на ночевку в интернат. А он и так замкнутый. И очень молчаливый. Но умный.
Какой умный? У меня он троечник. И то – из жалости к Елене Евгеньевне.
Мы теперь готовим два вида специалистов – из денег и из жалости. В пропорции один к одному.
Елена Евгеньевна приходит раз в неделю. Проверяет оценки и посещаемость. Заглядывает в глаза преподавателям и сообщает, что Мухин не ест картошки. И макаронов не ест. Кашами – брезгует. Как паспорт получил, так и началось… А раньше ел как миленький.
Она говорит: «Это психологический феномен. Вы на кафедре должны изучить и разобраться».
Это очень важный феномен. Если мы не разберемся, то Мухин будет голодать. Наш заведующий, профессор Кривенко, считает, что Мухин просто хочет мяса. А доцент Андреева думает, что каша и макароны – это углеводы, а значит, прыщи. Мухин не ест, потому что борется с прыщами.
А я думаю, что не с прыщами, а с интернатом. Мухин ударил паспортом по меню интернатовской столовой. И стал нормальным домашним ребенком.
Химиком.
Елена Евгеньевна выбрала факультет, чтобы быть поближе к ядам. Крысы, тараканы, пауки, мыши и вши. На их травле можно сделать целое состояние. Мухин выучится и не останется без куска хлеба. И деньги из ящичка можно будет потратить на кровлю. А то дети Елены Евгеньевны сильно ругаются, что в доме течет крыша. Как звонят ее поздравить с днем рождения, так и ругаются. Сильно.
Мухину семнадцать лет.
До Италии и перспективы дурдома Николь позвонила мне и сказала:
– Ему семнадцать лет. Я с утра уже знала, что что-то будет. Встала на весы: минус три килограмма. Пошла и купила новый купальник. Пока цельный. А вечером мы поехали в гости к Насте и Игорю. А он – у них. Красивый…
– Купальник? Ты с рук там, что ли, вещи покупаешь? – спросила я.
– Сама ты купальник. Он. Слышишь, как звучит – Онннн.
– А…
– Глаза как у Брюса Ли, губы как у Цоя, взгляд как у Махатмы Ганди.
– Ты видела Махатму Ганди?
– Дура! Они все умерли! Но когда я увидела его, то поняла, что не жалко. Ничего и никого не жалко. И он был третий… Третий за всю жизнь, кто спросил, почему меня зовут Николь! Он сказал: «Вы же русские евреи, откуда такое французское имя?» Представляешь?
– Не в бровь, а в глаз…
– Да, можно было поделикатнее, – согласилась она.
– И ты сказала, что должна была родиться мальчиком, названным в честь папы Коли?
– Нет. Я на него посмотрела… Я на него посмотрела, понимаешь. Я думала, что так не бывает, что все это придумки. А потом я стала дышать, потому что дышит он. И смеяться, потому что он – смеется. И на моей коже были все его родинки. А по утрам, когда он брился, я чувствовала, как пена лежит на моем подбородке. И я стала пахнуть так, как пахнет он.
– Вы переспали? – спросила я. Еще я хотела спросить: «Неужели он уже бреется?», но она закричала в трубку:
– С ума сошла! Как тебе не стыдно! Он – несовершеннолетний. Мне придется ждать. И я готова ждать. Поэтому мы раз-го-ва-ри-ва-ли! Мы разговаривали всю ночь. Вокруг бегали дети. И я все думала, что сейчас он стратит и побежит с ними.
