Ноэль Шатле - Дама в синем. Бабушка-маков цвет. Девочка и подсолнухи [Авторский сборник]

— Но, Соланж, в конце концов, тебе просто необходимо вернуться! Ты прекрасно знаешь, что в агентстве тебя некому заменить!

Собираясь отойти ко сну в комнате, благоухающей чаем из вербены с акациевым медом, который она собиралась, слушая радио, выпить в постели, Соланж с невольным умилением думала о Колетт, своей лучшей подруге: она осталась там, на том берегу, а Соланж так легко перешла на другой, что и заслуги-то в этом никакой нет. Надо бы ей написать…

Здесь, на ее берегу, — вкрадчивая ночь. Здесь соскальзываешь в сон, и тело мягко покачивается на его волнах.

От судьбы не уйдешь. Жак, как водится, свалился ей на голову в самый неподходящий момент: между окончанием уроков и началом автомобильных гудков. Именно в тот момент, когда над вечерним супчиком уже поднимался благоухающий пар, мельчайшими капельками оседая на кухонном окне, а Соланж, затаив дыхание, пыталась срисовать в тетрадку изгибы очень изысканного злака, который растет вроде бы только в Южной Америке, у индейцев.

Она услышала, как в дверь властно — и очень некстати — позвонили. Конечно, это Жак, больше некому. Так и есть — торчит на площадке с бутылкой шампанского в руке, смотрит невинно и шаловливо и — сразу заметно — твердо намерен войти, хотя та, для кого шампанское предназначено, отвечает ему неласковым взглядом.

— Нельзя сказать, чтобы ты спешила подойти к телефону! — с этими словами Жак резко толкнул дверь гостиной.

И остановился в нерешительности: конечно, такому веселому парню не по себе стало в полумраке комнаты с закрытыми ставнями, а главное — в застоявшемся воздухе.

— Да что происходит? — спросил он, включив верхний свет и внимательно разглядывая хозяйку дома.

И тут Жак не просто удивился, он чуть не упал. Свойственная философу проницательность и способность обобщать заставили его одним взглядом охватить все: халат, шлепанцы, тугой узел волос, а главное — что-то такое, появившееся теперь в Соланж, отчего она стала, возможно, уже и не вполне Соланж.

А она вздохнула и с величайшим спокойствием, чуть пришаркивая тапками на войлочной подошве, направилась к окну, распахнула ставни, приоткрыла створки, потом погасила верхний свет и с подчеркнуто недовольным видом уселась на диван.

Жак молча рухнул в кожаное кресло напротив. Он так вцепился в бутылку шампанского, словно боялся отпустить спасительную соломинку.

Они долго смотрели друг на друга: он пытался понять, она не желала объясняться.

Тишина постепенно пропитывалась благоуханием овощного супчика.

Соланж не сомневалась в том, что Жак оказался в трудном положении, и потому заговорила первой: очень ласково, очень доброжелательно и с тем едва уловимым оттенком снисходительности, который в последнее время стал для нее привычным.

— Только не спрашивай, не больна ли я или еще что-нибудь в этом роде, ладно?

Жак, так ничего и не ответив, поставил шампанское на низкий лакированный столик и принес два бокала.

Он явно не понимал, как ему держаться, и пытался как-то самоутвердиться, проявить себя с наилучшей стороны. Пробка выскочила со странным звуком, словно взорвалась подмокшая хлопушка.

Соланж посмотрела на пузырьки, вскипавшие в хрустальных бокалах с золотистым вином, потом на Жака, все-таки лучшего из ее любовников, оценила трезвым взглядом его милую, вытянутую и вконец растерянную детскую физиономию. Она была совершенно уверена в том, что ему очень хотелось бы сейчас расхохотаться и опрокинуть ее на диван, чтобы раз и навсегда покончить со всеми этими глупостями.

— A y тебя-то как дела, Жак, хороший ты мой? — продолжила она разговор, страшно растрогавшись от первого глотка прохладного шампанского и вспомнив, как давно ничего не пила.

Жак, которого притяжательное местоимение несколько ободрило, пересел к ней на диван.

— По тебе соскучился, — ответил он, красноречивым жестом опустив руку на ее тесно сдвинутые колени.

Соланж принялась сосредоточенно разглядывать собственные шлепанцы и бумажные чулки. Нельзя же ему так прямо и сказать, что она-то по нему ничуть не скучала.

— Ну, будет! — наконец выговорила она, искренне огорчившись, и притянула Жака к себе. Он прижался щекой к ее мягкому теплому халату и безропотно, чему она почти не удивилась, позволил погладить себя по голове.

Соланж, не переставая поглаживать волосы Жака, отпила еще глоток шампанского. Бедняжка Жак, он-то привык видеть ее соблазнительной и полной желания. Да и сама она с трудом могла поверить в то, что еще совсем недавно они вдвоем предавались безумствам на этом самом диване и в гамаке.

Пришедшие ей на память картины их любовных подвигов внезапно окрасились в коричневатые тона выцветших старых фотографий из тайного альбомчика. Но практически сразу же эти неприличные картинки поблекли и стали расплываться, заволоклись туманом. Неужели это было с ней? Неужели это было с ними?

Это что же получается? Соланж впала в меланхолию? Вот уж чего нет, того нет. Пусть все эти любовные сумасбродства ей нравились — она даже гордится тем, что была на такое способна, — но еще больше ей нравится теперь думать о том, что с этим покончено, наконец-то покончено. Правда, и в этом тоже Жаку не признаешься.

Соланж закрыла глаза, зарылась пальцами во взлохмаченные волосы любовника, уронившего голову ей на колени, и с беспредельным облегчением поняла, что не испытывает ни желания, ни влечения, как будто ей самой одной только нежности этого жеста уже было довольно. А Жак, она это чувствовала, был побежден: огромная, неодолимая сила ее внезапно нахлынувшей нежности уложила его на обе лопатки.

Однако Соланж сама же и разрушила эту живую картину, которую уж точно никто не поместил бы среди непристойных снимков в каком-нибудь журнале. «Мой суп!» — завопила она и с хохотом высвободилась, взяв, словно мячик, обеими руками голову Жака и довольно бесцеремонно переложив ее на шершавую обивку дивана. Она прекрасно помнила, что нечто в этом роде проделала с головой Иоанна Крестителя Саломея, но пригорающий супчик ждать не может…

Соланж не вернулась в гостиную. Она сложила разбросанные по кухонному столу листочки с изображениями злаков, собрала цветные карандаши и занялась овощами.

— Можешь пока допить шампанское! — крикнула она Жаку.

Впрочем, кричать необходимости не было: Жак к этому времени, вероятно, разобрался со своей головой и начал соображать, потому что теперь он стоял перед Соланж, прислонившись к кухонной двери, и молча на нее смотрел.

— Хочешь поесть со мной супчика? — повернувшись к гостю, предложила она.

Предложила, надо сказать, довольно-таки неохотно, потому что, прими он предложение, и она лишится величайшей своей радости: в тот самый час, когда она раньше совершенно измученная возвращалась из агентства, а надо было еще идти куда-то ужинать, блистать там и очаровывать, — в этот самый час спокойно и в полном одиночестве прихлебывать супчик, по возможности в халате, медленно прокручивая в голове весьма поучительный фильм, запечатлевший все совершенно бесцельные и вместе с тем предельно осмысленные передвижения долгого пустого дня.

На лице Жака было написано нескрываемое уныние.

— Спасибо, супчика мне не хочется, — ответил он, и в этом «спасибо» Соланж, которая, может, уже была и не вполне Соланж, но ничуть не утратила проницательности, прекрасно расслышала то, что и следовало услышать: «Если это все, что ты можешь мне предложить, бедная моя девочка, нет, правда, я не сержусь, но мне все-таки очень хотелось бы, чтобы ты объяснила мне, что с тобой происходит. Я начинаю волноваться за тебя. И потом, послушай, мое-то где место во всей этой истории, мне-то куда деваться?»

Она продолжала медленно протирать овощи. Мельничка поскрипывала. Все здесь поскрипывает.

Жак молча ждал.

И тогда Соланж решилась: она подошла к Жаку совсем близко, почти прижалась к нему. Может быть, он даже подумал, что сейчас она его поцелует…

— Видишь вот этот седой волос, вот здесь, у меня над ухом?

Жак, остолбеневший и почти испуганный, ничего не ответил.

— Так вот, — продолжала Соланж, — он мне нравится, я его люблю. Вот и все, Жак!

Когда Жак ушел, Соланж закрыла ставни в гостиной, ополоснула бокалы, из которых они пили шампанское, накрыла на стол и принялась есть, но супчик показался ей не таким вкусным, как вчера: все-таки немножко пригорел, это чувствуется.

В искусстве превращаться в невидимку Соланж теперь не знала себе равных. Больше того — это стало ее любимым развлечением. Благодаря серому цвету костюма, позволявшему ей растворяться в стене и сливаться с тротуаром, благодаря этой прочно усвоенной ею особой манере идти, аккуратно переставляя ноги, старательно отмеряя и выверяя каждое прикосновение ступни к асфальту, плавно покачиваясь на ходу, она могла позволить себе роскошь расхаживать среди братьев по разуму так же спокойно, как если бы была прозрачной.