Я вспомнил: так уже бывало, и ничего не изменилось. И это не имело значения. Ведь оказалось, что я ждал. Непрерывно ждал, сам того не признавая, ждал все годы. Знал, что ждать собственно и нечего. Но ждал. И был разбужен после многолетнего ожидания сумасшедшим звонком на рассвете. Я выбежал на пропитанный влагой бульвар в шелест шин по асфальту и звон в водосточных жестяных желобах, минуя слезные брызги дождя на застекленных дверях.
Бегом в переулок и сквер, через проходной двор, мимо помоек. Мутной полосой остался в памяти десятиминутный путь в тесном троллейбусе от задней двери к передней. Извините, мне на следующей выходить.
На площади одиноко чернел памятник русскому поэту, а дальше громоздились светлые кубы причудливой архитектуры, в свое время удивившей горожан, — Грибоедов, а за ним горе от ума.
Вахтерша хмуро наблюдала за гардеробом в подвальном фойе служебного подъезда, неодобрительно оглядела мокрый плащик, когда я накинул его на крючок рядом с замшевым пальто режиссера. Она помнила меня мальчишкой, когда мне отвели вешалку в дальнем углу. Громко здоровались и целовались актеры, они не виделись со вчерашнего вечера и уже успели соскучиться. Шустрая травести обогнала меня в коридоре и обернулась, заглянула в глаза: «Здравствуйте…» Вчерашним студентам я казался важным человеком — драматургом. Знали бы они…
У лифта выстроилась очередь. Я молча кивнул и, чтобы поостыть, отправился пешком.
В кабинете литчасти я никого не застал. Чистая пепельница влажно блестела на столе. За стеклянными дверцами шкафа томились пьесы. Моей там не было: ее взяли в работу. Трудно объяснить, какая это удача. Еще труднее помнить самому — природа обделила меня серьезным отношением к успеху. Удачи кружат голову. А в конце концов, что остается? Успех проходит, растворяется, как дым, тает, как прошлогодний снег. Не успел оглянуться, а его и след простыл. Однажды я был научен: уже имел горький опыт. Но выводов не сделал. Легко забыл. А в то утро и подавно. Я больше не думал о работе. Я готов был что угодно отдать, только бы вырваться из театра, не сидеть на репетиции. А это был первый прогон, которого столько ждали. Но и торчать в зале в таком состоянии было бессмысленно.
Я стоял у раскрытого окна. Дождь притих. Над деревьями шевелились облака. На крыше соседнего института маячила антенна. Наверное, у кочегаров или у дворника был телевизор. Рабочие хозчасти нередко живут на казенных квартирах там, где работают. Им приходится рано вставать. Довольно рано. Когда я придумывал первую пьесу, то еще учился в университете и работал кочегаром здесь на площади, рядом с театром. Я поздно ложился и сразу засыпал, — я знал, что это за работа.
Я вставал затемно и приезжал первым троллейбусом, чтобы подмести и убрать снег, посыпать дорожку песком и натаскать в тачке уголь. Театр был рядом. Я стеснялся: знакомые актеры застанут с метлой. И однажды после занятий встретил режиссера.
Он не удивился. Ведро с песком стояло на тротуаре у наших ног. Ветер с площади пронизывал насквозь, но так и не смог заставить мастера поднять воротник. Полчаса мы говорили о сквозном действии, о голографическом эффекте. Его радовал неожиданный поворот в драме. И выход на открытый прием ему нравился. И он попросил принести пьесу почитать.
Мы шли к остановке по заледенелому тротуару. Мастер держал меня под руку. И сам держался.
— Надо посыпать, — сказал он. — С возрастом труднее сохранять равновесие. У тебя хорошая работа. Есть возможность для серьезных занятий.
Дребезжа стеклами, красной стеной надвинулся трамвай.
На этом месте прежде был пустырь: разбитый бомбами ипподром и руины казарм Семеновского полка. Курсанты танкового училища пристреливали там карабины. Однажды зимой я ушел из дома и до вечера слонялся среди засыпанных снегом мишеней. А еще раньше, давным давно, мы дрались на пустыре с ребятами из соседнего квартала и мне впервые расквасили нос — на этом месте я пролил свою кровь. А затем наша школа участвовала в закладке фундамента нового театра. Нас приводили на пионерские воскресники складывать кирпичи. Здесь шла моя первая пьеса, сырая и нелепая. Здесь я влюбился, и у меня появилась жена (в Машу я не влюблялся, я ее знал всегда). Здесь я потерял жену. Можно было многое вспомнить, но времени не оставалось.
Надо предупредить мастера, решил я и набрал номер по внутреннему телефону. Режиссера не было на месте.
Время уходило сквозь пальцы, сквозь черные и красные круги в глазах — я сидел и давил кулаками глаза, и не слышал, как отворилась дверь.
Потускневшая блондинка в голубых мятых брюках из хлопка — все сто семьдесят сантиметров роста излучали тепло, так зябко она куталась в пуховый платок, — постояла в проеме раскрытой двери, словно в раме, выдержала паузу, чтобы я получше ее рассмотрел, или уже по привычке, и только тогда вошла.
— Ты не рассердишься? — спросила она. — Я кое-что изменила, — и протянула исчирканную роль. — Мне так легче.
— Обязательно чиркать, — заворчал я, но исправление было верное, фраза стала лучше. — Не могла позвонить.
— Ты ведь не любишь, чтобы я звонила, — спокойно сказала моя бывшая жена: под ее шелковым взглядом я опустил лицо, но не удержался и оглядел ее. И тотчас пожалел, теперь мне не нравились блондинки. Странно стало, как я мог жениться на блондинке. Глупая мысль. Я попробовал представить себе ее всю и вспомнил, всплыли подробности. Неожиданно это оказалось не трудно. И я подумал, что она хорошая женщина, не очень счастливая, но должна нравиться многим. Она именно то, что привлекает. Так оно и было. И актриса стоящая — роли не испортит.
— Видел бы ты, как мастер после вечерней репетиции в рукописи начиркал, — с сочувствием сказала она.
— Где он сейчас?
— Не ходи… Все у директора. Приехал важный тип из горлита, разбираться… Опять им фиги в кармане мерещатся.
— Я ему должен сказать…
— Что-то случилось? — почувствовала неладное она.
— Мне надо отвалить по-быстрому.
— С первого прогона! Да еще при таких делах? Мастер ни за что не простит.
— Что делать. Надо.
— Может, я ему скажу?
— Он тебя жалеет.
— Пожалел волк кобылу, — рассмеялась она.
— Скажи, что поехал в редакцию… Срочно вызвали.
— Только не пей. Тебе сейчас нужна ясная голова… Если что, приходи в любое время.
— А твой балерун?
— Перебьется.
— Быстро ты соображаешь, безжалостная дрянь.
— Я все помню… — недоговорила она. — Глупо у нас получилось.
И в самом деле, удивился я, моей женой побыть она бы еще могла. Поторопилась сама. Да и я тоже. Мы оба поторопились.
Вода струилась по ступеням. По сухому бетону я пробежал под эстакадой, словно школьник, прогулявший урок, прячась от возможного взгляда из окна. Прошествовал мимо бесформенных фигур у главного входа, — они символизировали акселерацию. Маша ждала. Подгоняемый ветром, я возвращался. Там, на Разъезжей, в комнате с видом на колокольню заколоченной церкви, смыкались мои завтра и вчера. Глаза слипались от воспоминаний. И на пустынном перекрестке ветер пальцами дождя умывал мне лицо.
* * *
Встречи придуманные и встречи всамделишные: заранее продуманные экспромты, случайные столкновения на углу, лихой загул под тревожными взглядами друзей или тайные свидания. Поэму можно написать о встречах. Но никто не знает, как было взаправду. Действительность мгновенна — она только миг. И это уже вчера, понятое как угодно, истолкованное как придется. Встреча инвариант.
Читателям предлагают выбрать толкование по вкусу.
Маша в нейлоновом халатике, побледнев, отворила дверь. Она стояла в прихожей, придерживая влажные волосы рукой. Они рассыпались в пальцах. Под взглядом пальцы задрожали. Я уронил цветы и плащ, белые бутоны упали к ногам…
Нет, не так. Лучше: охапку свежих тюльпанов я бросил на пол — они скрыли ступни. И в тот момент она отделилась от пола, нереальная в долгом сне ожидания, легкой тяжестью запрокинулась у меня на руках. Цветы остались на паркете в прихожей. Прохладные губы раздевали мое лицо. Синтетика оболочек плавилась в пылу… Чепуха.
Я позвонил. Дверь долго не отпирали. Наверное, она задержалась у зеркала. Я собирался второй раз нажать мелодичную кнопку звонка, играть «бадл-дудл», пока не откроют. Но только я собрался, помрачнев, слегка приостановленный в порыве, — дверь распахнулась. Торжественно и церемонно распахнулась обитая черным дерматином дверь. И меня впустили.
Сначала фразы по поводу, непривычно светское щебетанье, на щеке влажный след поцелуя. «Проходи…» И неестественно громкий стук каблуков в пустой квартире, она побежала за водой, чтобы поставить цветы. Но зачем каблуки?.. Ах, я и не заметил, не понял, не оценил — французская лакировка, шелковый жакет, жабо! С вазой в руках у окна она выглядела неприступно. Я не мог позволить и мысли, что эта юбка расстегивается просто, слева, обыкновенно, как и все другие. Я стоял у стены, комкал плащ в руках. Я чувствовал себя приглашенным на собственную свадьбу. Задыхался. Не было слов. Пустота. Ничего не было… Потому что оказалось иначе.
