Заимствованы из любимых авторов Нодье и другие мотивы. Так, череп коня, «покачивавшийся на верблюжьей шее», который Мишель видит в страшном сне, восходит, скорее всего, к «Влюбленному дьяволу» (1772) Казота, где в финале герой засыпает рядом с прелестной женщиной, а проснувшись среди ночи, видит рядом с собою «отвратительную голову верблюда», показывающую бесконечно длинный язык. Люди-животные и, в частности, люди с собачьими головами, вероятно, были навеяны Нодье не только и не столько теми античными шпорами, на которых он ссылается в тексте «Феи», сколько главой «Сновидения» из романа его любимого автора Дени Дидро «Нескромные сокровища» (1748, гл. 42); там султан Мангогул лицезреет во сне свою возлюбленную вот в каком виде: «Это было ваше упругое тело, ваш стройный стан, ваша несравненная округлость форм, одним словом, это были вы, а между тем вместо вашего прелестного лица ‹…› я очутился носом к носу с мордой мопса», а в другом сне попадает на заседание весьма необычного государственного совета: «В кресле великого сенешаля я увидел пережевывающего жвачку быка; на месте сераскира ‹генерала› – берберийского барана, на месте тефтардара ‹стольника› – орла с крючковатым клювом и длинными когтями ‹…› а вместо визирей – гусей с хвостами павлинов»;[19] похожие превращения случались и у Гофмана: например, в повести «Золотой горшок» действует важный человечек, про которого всем внезапно становится понятно, что он был, «собственно, серый попугай». Обвинение невинного человека р убийстве, якобы совершенном им ночью в гостинице, – мотив, который Нодье, возможно, заимствовал у своего французского современника Бальзака; впрочем, есть основания думать, что сам Бальзак, создавая рассказ «Красная гостиница» (опубликован в августе 1831 г.), находился под влиянием историй о ночных кошмарах, рассказанных в статье «О некоторых явлениях, связанных со сном» (февраль 1831 г.) самим Нодье.[20]
Но особенно большая литературная предыстория у сюжета о любви феи к смертному. Он обыгрывался в самых разных жанрах, от философских трактатов (в 1670 г. вышла книга аббату Монфокона де Виллара «Граф де Габалис»,[21] посвященная отношениям стихийных духов и смертных) до сказочных повестей, где воспитание юноши «феей» играет примерно ту же роль, какую в несказочном романе исполняет связь героя с женщиной много старше его (в обоих случаях речь идет о своеобразной инициации, посвящении в тайны взрослой любовной жизни). Были у «Феи Хлебных Крошек» и более непосредственные источники, на один из которых прямо указывает сам Нодье в предисловии, называя фею Уржелу. В стихотворной сказке Вольтера «Что нравится дамам» эта фея является рыцарю Роберу в виде безобразной старухи и заставляет его жениться на себе, и, лишь только Робер исполняет данное им слово, хижина старухи превращается в хоромы, а сама она – в «богиню или принцессу».[22] Здесь сюжет разрешается весело и ко всеобщему удовольствию. Европейский романтизм предложил другой вариант того же сюжета – трагический и богоборческий: в поэмах англичанина Томаса Мура «Любовь ангелов» (1823) и француза Альфреда де Виньи «Элоа, или Сестра ангелов» (1824; оба эти произведения повлияли затем на лермонтовского «Демона»). Но если во всех этих произведениях любовь небесных духов трагична, то Нодье верит в то, что любовь духа и смертного может привести к счастью, верит в возможность продлить лестницу существ до неба (Фея Хлебных Крошек однажды проговаривается, что хочет исправить ошибку творения и перевести Мишеля в другой, высший разряд, – финал повести оставляет возможность надеяться, что ей это удалось). Идеальная любовь, как ее понимает Мишель, – это именно любовь к высшему существу, покорность ему: «Моей душе потребна была другая душа, нежная и родственная, но одновременно и высшая, которая покорила бы меня своей воле, смешалась с моей душой, растворила ее в своей, которая лишила бы меня всего, чем я был, чтобы я сделался ею, то есть не тем, чем был я, а кем-то в миллион раз большим, чем я, но при этом остался бы самим собой. Нет, словами это передать невозможно!» (Наст, изд., с. 182.)
Чтобы понять эти и им подобные рассуждения Нодье, нужно обратиться уже не к литературному, а к философскому контексту его творчества. Фея Хлебных Крошек отвечает на вопросы Мишеля, пораженного «необыкновенными происшествиями его жизни» и желающего знать, не является ли она и в самом деле феей (ведь простак Мишель по воле автора очень долго продолжает считать, что «Фея» – всего лишь прозвище, данное некогда гранвильскими школьниками нищей карлице, а ее безмерная мудрость и способность прыгать до небес – достоинства вполне земные): «Какая беда, если ты будешь думать, что я в самом деле дух, стоящий выше человеческого рода, дух, привязавшийся к тебе из почтения к твоим добрым качествам, из благодарности за твои добрые дела, а может быть, и по воле того неодолимого любовного влечения, от которого не свободны, если верить священным книгам, даже ангелы небесные? ‹…› Разве не могло это расположение существа высшего окружить тебя мнимостями, которые, однако, были призваны добиться результата весьма явного, а именно испытать твое терпение и твою отвагу, покорить твою жизнь ежедневному почитанию добродетели и постепенно сделать тебя достойным подняться на более высокую ступень в обширной иерархии живых существ?» (Наст, изд., с. 235–236.)
Эти речи – отголосок любимой мысли Нодье о том, что людям не дано совершенствоваться за счет приращения знаний (на это надеялись просветители) и что для настоящего совершенствования рода человеческого люди должны перейти на следующую ступень «лестницы существ» – из «мыслящих существ» сделаться «существами понимающими», которым будут открыты многие тайны природы, неведомые нынешним людям, и которые будут наделены разными недоступными людям способностями вроде способности летать (благодаря особому пузырю в легких). Иными словами, Нодье верил, что рано или поздно наступит «седьмой день творения», когда Господь вместо несовершенного и смертного человека создаст человека совершенного и бессмертного (вслед за швейцарским философом Шарлем Бонне и своим соотечественником Пьером Симоном Балланшем Нодье называл такое преображение человечества «палингенезией»; он посвятил этой теме специальную статью «О палингенезии человечества и воскресении», опубликованную в том же году, что и «Фея Хлебных Крошек»).
Фея Хлебных Крошек, проведя Мишеля через все испытания, дарует ему эти новые способности (включая, кстати, способность летать). «Дитя, – сказала она, – несчастное, но достойное создание, которое из-за роковой ошибки того ума, что отвечает за распределение живых существ по разрядам, на краткий срок родилось человеком, не бунтуй против своей злосчастной судьбы! Я возвращу тебя на подобающее тебе место!» (Наст, изд., с. 242.)[23] Впрочем, в повседневной жизни Мишель уже совершенен и безупречен, и не благодаря чему-нибудь потустороннему, а благодаря нормальным (хотя и кажущимся сказочными) человеческим добродетелям – честности, верности, доброте. Но этого мало – он еще и поэт, сновидец (хотя обычно в романтической литературе простак и поэт разведены максимально).
Кстати, именно эти поэтические свойства Мишеля (способность видеть грезы, прозревать то, что скрыто от других), отделяющие его, как настоящего романтического героя, от толпы, позволяют провести грань между рассказом о его судьбе и еще одним очень вероятным источником «Феи Хлебных Крошек», о котором уже кратко упоминалось выше. Мы имеем в виду масонство. В сознании Нодье апология ручного труда, благородного ремесла, занимающая в повести такое важное место, связывалась именно с масонством; не случайно как раз в статье под названием «О масонстве и специализированных библиотеках» (1834) писатель повторяет мысль, постоянно звучащую в «Фее Хлебных Крошек»: «Для человека нет занятия более естественного, чем день за днем зарабатывать себе на хлеб ручным трудом, а во-вторых ‹…› нет занятия более полезного и более благородного».[24] Масонские мотивы в «Фее» так очевидны, что один французский исследователь написал на эту тему целую книгу.[25] Однако к масонству Нодье относился весьма своеобразно. Он не слишком ценил его в тех формах, какие оно приобрело к концу XVIII в., считая, что в ту пору масонские ложи были более всего озабочены политическими интригами. Зато живейший интерес и уважение вызывала у него более ранняя форма профессиональных союзов, отчасти родственная масонству, но возникшая прежде него, – compagnonnage, то есть средневековые тайные общества рабочих, которые желали сохранить за собою право странствовать и трудиться на строительствах разных храмов, а потому создавали объединения, независимые от «оседлых» ремесленных цехов. У «компаньонов» была собственная мифология, частично совпадавшая с масонской (они тоже видели свои истоки в строительстве Соломонова храма и в деятельности его легендарного строителя мастера Хирама), однако, по мнению Нодье, они в гораздо большей степени, нежели масоны, сохранили добродетели «честных и умелых тружеников, которые, получив здравое и согласное с их общественным положением воспитание, приобщились к высшим нравственным наслаждениям».[26] В этих рабочих братствах с их чистыми нравами и наивной верой Нодье различал «прообраз справедливо организованного общества»,[27] хранилище забытых в современности духовных ценностей. Кстати, особо подчеркивал Нодье то обстоятельство, что подобным братствам чуждо честолюбивое стремление к наградам и титулам – «эта язва, разъедающая нынешние тайные общества, равно как и все общество в целом»[28] (вспомним отказ Мишеля, «соблазняемого» Феей Хлебных Крошек, сделаться депутатом, банкиром и проч.). Однако, как ни важна для повести Нодье тема трудового товарищества, пути Мишеля и его друзей – плотников или каботажников – всякий раз расходятся (так и сам Нодье, при всех своих симпатиях к романтизму, шел в литературе совсем особым путем). Мишель преисполнен любви к товарищам, но те его не понимают и, даже не выказывая ему враждебности, остаются чужими. Мишель – отнюдь не герой коллективистской масонской легенды. Он – герой-одиночка, которого Нодье выделяет из толпы, награждая его выдающимися качествами, приносящими ему и радость, и горе.
