— Что? Нравится. Смешной.
Когда дома на кухне обсуждали, как устроят Ваньку, где будет стоять кроватка и прочее, Лёся вдруг расплакалась и сказала:
— Почему я должна делить тебя с кем-то? Мне хватит и твоего цирка.
И убежала в комнату. Синицын не пошел за ней. Он слышал, как она громко, по-детски всхлипывала, а потом крикнула:
— Не слушай, не слушай меня, Сережа.
Он был бы рад не слушать.
И еще тверже укрепился в своем решении. Оставалось распутать канитель необходимых формальностей, основанных, с одной стороны, на заботе о будущем маленьких граждан, а с другой — на бюрократическом недоверии к взрослым гражданам. Баттербардтам решили пока ничего не говорить.
— Владимир Карлович все сказал мне, — донесся до Синицына размеренный голос Мальвы Николаевны. — Это очень порядочно с вашей стороны, что вы решили поделиться вашими секретами с Владимиром Карловичем. Хотя бы тестю оказали доверие. Я, конечно, не в счет.
Мальва Николаевна выдержала эффектную паузу.
«Пауза, — подумал Синицын. — В паузах выходят клоуны. Мы выходим. Антре!»
Мальва Николаевна вздрогнула. На лбу ее выступили капельки пота. Она с ужасом смотрела на Синицына.
— Вы… — Голос у нее заметно сдал. Она кашлянула. — Прекратите, что за глупая шутка. Сейчас не время для клоунских гримас.
Синицын ослабил мышцы лица, принял прежний облик. Мальва Николаевна освобожденно вздохнула.
— Вы, очевидно, вообще несерьезный человек. Как вам могло прийти в голову брать из приюта какого-то ребенка? Вы подумали, что этот несчастный ребенок может оказаться с патологической наследственностью? Алкоголик или… или просто дебил какой-нибудь? Нет, вы несерьезный человек. Хорошую жизнь вы уготовили Лёсе. А еще считаете, что любите ее.
— Бухгалтер считает, — сказал Синицын.
Мальва Николаевна брезгливо фыркнула. Помолчала. Когда снова заговорила, голос ее звучал жестко:
— Короче говоря, мы с Владимиром Карловичем считаем, что вам с Лёсей надо на время расстаться. Она измотана, ей необходимо переменить обстановку. Владимир Карлович привез ее от вас в ужасном состоянии.
Мальва Николаевна особенно выделила «от вас».
— На днях Владимир Карлович уезжает на симпозиум ЮНЕСКО в Канаду. Он берет Лёсю с собой. Владимиру Карловичу полагается личный переводчик, и на это место в Академии оформят Лёсю. У вас, — она опять выпучила «у вас», — у вас обоих будет время все спокойно обдумать.
И Мальва Николаевна величественно поднялась. Синицын продолжал сидеть.
Пулемет в кабинете строчил не умолкая.
— Мне можно видеть Лёсю?
— Сейчас это не нужно. Невозможно. Поймите меня правильно, Сергей… эээ…
— Дерматинович, — устало подсказал Синицын, встал и, косолапо шагая, вышел в прихожую, легко отомкнул сложные замки входной двери и тихо прикрыл ее за собой.
Красный «Запорожец» Синицына, слегка засыпанный снежком, притулился между черными академическими «Волгами». Мотор тарахтел.
«Ромашка греется», — с дружеской нежностью подумал Синицын и, нагнувшись, постучал пальцем в лобовое стекло.
— Алло, послушайте! — весело отозвался Роман. — Синицын здесь не живет. Вы ошиблись номером. — И когда Синицын втиснулся на сиденье, встревоженно спросил: — Ну что?
— Поедем, Роман, в какой-нибудь кабак.
— Уговорил! — быстро отозвался Ромашка.
Синицын свернул с Ленинского проспекта направо в туннель, на Садовое кольцо.
— Поедем к царю Леониду.
На Садовом кольце кружилась поземка. Дорогой Ромашка все выспросит.
— Михаил Николаевич у себя? — спросил Синицын внизу в гардеробе. Так звали царя Леонида «в миру».
— Был у себя. Подымайтесь. Я вас повешу на один номер. — И гардеробщик, старый солдат, захромал вдоль вешалок.
На третьем этаже все как обычно, огни пригашены, какой-то гигантский укроп в керамических горшках растет между столиками с красными скатертями. Народу — никого. Видно, туристы уже отужинали.
— Сядем у окна, — предложил Синицын.
Только сели, в глубине зала обрисовалась могучая фигура. Круглая голова тонула в широченных сутулых плечах. Царь Леонид мрачно озирал свое царство. И заметил клоунов.
— Сережа, Ромашка, здорово! — загудел, расплываясь в младенческой улыбке и чувствительно похлопывая клоунов по спинам. — Где пропадаете, балбесы? Я соскучился.
Кодовое название «балбес» применялось им ко всем без исключения лицам мужского пола, но в устах царя Леонида имело множество оттенков — от высшей похвалы до смертного приговора.
Женщины проходили под кодом «пупсик», который варьировался так же, как «балбес» для мужчин.
— Сережа, тебе надо фирменную оправу для очков? Один балбес тут предлагает. Дорого, конечно. Ну и черт с ним. — И к Роману: — Пересядь от окна, простудишься. — И опять к Синицыну: — Ты в завязке? Нет? Что будете пить? — И когда Синицын сделал заказ, царь строго спросил: — Ты пешком или на своей пожарной? А, еще не развалилась. Давай сюда ключи. Утром заберешь.
И подставил Синицыну увесистую ладонь, на которую тот послушно опустил ключи от машины.
— Все путем, — изрек царь Леонид, — сейчас распоряжусь. — И гуднул проплывшему мимо сонному официанту — Обслужи артистов.
Сидеть бы у окна в пустом ресторане с такими вот друзьями и радоваться позднему этому снежному вечеру за высокими стеклами, чистым тарелкам на красной скатерти, маленьким крепким розовым помидорчикам среди московской зимы и ледяной водке, от которой заходятся зубы.
Так нет же!
— Присядешь, царь?
Царь Леонид взглянул на часы.
— Можно. Рабочий день кончен. Отдыхаем. И стул, скрипнув, принял тело царя Леонида.
— Поехали.
Ничего в глотку не лезет.
— Царь, можно от тебя позвонить?
— Иди, открыто.
В крохотном кабинете царя Леонида затиснуты двухэтажный сейф, письменный стол да еще грудой сложены скатанные ковровые дорожки. Телефон на столе.
Почему Лёся не вышла к нему? Не заперли же ее на замок, в самом деле?
Длинные гудки.
— Алло? — это Мальва Николаевна. — Алло! Ничего не слышу! Алло!
Он повесил трубку и вернулся за столик. Царь Леонид и Ромашка о чем-то беседовали, сблизив головы, и взглянули на Синицына, как ему показалось, с испугом.
— Плохо пьете, — прогудел царь Леонид, — а закусываете еще хуже. — И налил всем, ловко подбросив бутылку в ладони. — Ну, Сережа, ты в прошлый раз так мне и не ответил: как это спартанцы могли продержаться всего тремя сотнями против целого войска?
Когда-то один приятель дал Михаилу Николаевичу, тогда просто Мише, сочинения Геродота. И с той поры легендарный спартанский царь Леонид прямо из-под Фермопил перескочил в Мишино восхищенное сердце и со свойственным спартанцу героическим упрямством удерживал эти новые рубежи. Отсюда и Мишино прозвище.
Ромашка начал что-то уморительно бредить на темы древней истории, а царь Леонид его не опровергал. Синицын догадался: это комедия ради него. Ромашка успел протрепаться, пока Синицын ходил звонить. Теперь отвлекают, заботятся о нем, черти драповые.
Но все-таки ему полегчало, хотя напиться, как хотелось, никак не получалось.
Зато Ромашка довольно скоро стал рассказывать про своих родителей. А это у Романа первый признак опьянения. Синицын его историю слышал неоднократно. Ромашкиного папу звали библейским именем Авель. Появившись в Киеве после разгрома белополяков, папа Авель начал бегать за Ромашкиной мамой, тогда студенткой Киевской консерватории, и требовать, чтобы мама вышла за него немедленно. В качестве неотразимого аргумента показывал маме маузер, с которым не расставался.
— Для чего, ты думаешь, папа бегал за мамой с маузером? — вопрошал Роман Авелевич царя Леонида. — Для того, чтобы родился я? Значит, у папы все-таки был скрытый юмор…
Царь Леонид смеялся и озабоченно поглядывал на Синицына.
— С вами не соскучишься, — подытожил царь Леонид. — Кофе будете? — И вдруг попросил Синицына: — Сережа, скорчи рожу. Ну, эту, ты знаешь.
— Сделай, Птица, дорогой ты мой, — поддержал Ромашка. — Ну сделай для друзей!
Синицын собрался и сделал. Они смотрели на него, задержав дыхание, а потом оба так и покатились со смеху.
— Ой, не могу, — гудел царь Леонид. — Ну, балбес… Ослабеваю…
А Роман, отсмеявшись, тихо сказал:
— Гениально.
На стоянке полным-полно такси. Светят зелеными глазками, как волчья стая. У головной машины, переминаясь с ноги на ногу, коллективно скучают таксисты.
— В Химки? — робко предложил один.
— Не могу! Я в парк! — сердито огрызнулся Ромашка.
Таксисты заржали.
