— Исключено, дверь я закрыл на замок. Я что, не умею двери запирать?
— Как же он тогда вошел? Через дымоход?
— А мне откуда знать?
Во всем этом сумбуре светлой и утешительной была только мысль о Марте. Может, она уже стоит возле домика, нетерпеливо ждет моего знака. Надо скорее к ней, вопрос только, не станут ли мне чинить препятствий. Этот незнакомец, и Кварт, и отец ввязались в предприятие, требующее исключительной осторожности, но не могут же они применить насилие ко мне, сыну Арно.
— Говори правду, мальчик: как ты попал в дом? — произнес Кварт.
— Вы уже слышали.
— Но дверь была заперта. — И Кварт растерянно посмотрел на меня. Затем резко повернулся к отцу и заявил: — Дай-ка я проверю, что у него в карманах.
А что у него может быть в карманах?
Вот я и проверю.
Пленник от напряжения уселся теперь на кровати прямо, как ее железная спинка. Отцу предложение Кварта вроде бы показалось необоснованным, он спросил:
— Есть у тебя в карманах что-то для нас интересное?
— Нет.
— Ключ, например?
— Нет.
— Я ему верю, — заявил он Кварту. — Если тебе его ответа недостаточно, сам с ним разбирайся.
А я соображал, который из двух вариантов лучше: сказать, что я хочу уйти, и тут же уйти, или уйти просто так. Первый вариант мне показался чуть более мирным, поэтому я заявил:
— Ну, мне пора.
Не дожидаясь их согласия и ни на кого не глядя, я направился к двери. Но тут незнакомец рванулся от окна и преградил мне путь. А отцу сказал:
— Он не может просто уйти, сначала надо кое-что решить.
Однако я обошел его, и вон из комнаты, вон из дома. За моей спиной они что-то говорили, но я так торопился выйти, что смысла слов не разобрал.
Воздух на улице — вот что хорошо. Я глянул там и сям за кустами, раз-другой тихонько кликнул Марту по имени. Вероятно, они наблюдали за мной из окна. Убедившись окончательно, что Марты еще нет, я отправился к автобусной остановке, чтобы не разминуться с ней. Я-то думал, что тридцать лет спустя они могут жить, как нормальные люди, а тут вдруг эта комната. Будто они три десятилетия подряд только и ждали такого случая. Будто они, хотя на вид и вели себя нормально, на самом деле просто маскировались.
Я надумал заманить Марту в лес и заняться тем, чем в доме теперь заниматься невозможно, — вот лучший способ отвлечься. И был уверен, что противиться она не станет, надо только набраться духу и высказать ей это предложение. Пощупал землю в лесу: сухая, как порох. Идея возбуждала меня, мы ведь никогда еще не ложились вместе под открытым небом. Если оказывались в лесу, так именно здесь, где поблизости наш пустой домик. И я вспомнил одно подходящее местечко, это в сторону Вернсдорфа, там ты как за семью стенами защищен от посторонних взглядов. Марта любила пошутить над моей застенчивостью, причем в самый неподходящий момент. Небо выглядело так, будто солнце собирается светить годы напролет.
Одно только надо решить прямо сейчас: рассказывать ей про комнату или нет. Сначала я сказал себе: «Обязательно», потом: «Ни в коем случае». Мои намерения менялись с каждым шагом. И вовсе не в итоге размышлений, ведь я ни о чем не размышлял. Но когда понял, что после такого рассказа с любовью у нас ничего не выйдет, то и решил хранить свою тайну, по крайней мере, сегодня. А то она меня схватит за руки, сочтя невозможным думать кое о чем в такую-то минуту. А выступи я с этим напоследок, так и вовсе запишет меня в болваны. Пусть утешает меня, не ведая, отчего я нуждаюсь в утешении.
У автобусной остановки я уселся на траву и стал наблюдать за псом, который торчал возле зала ожидания и поглядывал на меня. Отец в моих глазах всегда был человеком рассудительным, фанатом логики. Все мое детство он преследовал меня фразой о том, что холодный рассудок полезнее горячего сердца. Пока я был совсем маленьким, у меня случались истерики (происходило это обычно тогда, когда мне несколько раз подряд что-нибудь не удавалось), и он запирал меня в темной ванной, веля позвать его, как только я приду в разум.
Марта прибыла с первым же автобусом. Обрадовалась, конечно, что я ее жду, но не удивилась. Обняла меня за талию, сунула большой палец в петлю для ремня, и вперед. Через каждые два шага она прижималась ко мне грудью, поэтому некоторое время я молчал. Рассказывала, отчего не смогла приехать раньше. Я молчал до самой развилки, где пора было свернуть с дорожки в сторону дома. Там я остановился и произнес:
— В доме люди.
— Люди?
— Отец и еще кто-то.
— Ты уже там был?
— Вот именно.
Она выжидающе смотрела на меня, будто я еще не все сказал. И я почувствовал, что взгляд у меня вовсе не столь чистосердечен, сколь мне бы хотелось. Я взял ее за руку, и мы пошли дальше, только в другом направлении.
Марта поинтересовалась:
— Отчего же он заранее об этом не сказал?
— Так ведь он не знал, что я собираюсь за город, — объяснил я. — Кто скрывается, тот рискует.
Меня злило, что она так спокойна: знать не знает, куда я ее веду, но никаких признаков разочарования не выказывает. Дорого бы я дал за то, чтоб предложение найти хорошее местечко в лесу исходило от нее. Пусть результат один и тот же, но все-таки огромная разница, от кого исходит предложение. «Ну же, хотя бы только намекни! — мысленно умолял я ее. — А уж остальное я скажу сам».
— Отец тебя видел? — спросила Марта.
— Боже сохрани.
Мы прошли мимо нескольких домиков, очень похожих на наш. Какая-то девчушка привязала длинную резинку к планке забора и встала по ту сторону дорожки, держа в руке другой конец резинки, чтобы получилось почти незаметное препятствие; с сосредоточенным видом она ждала, переступим ли мы через ее резинку, и мы доставили ей это удовольствие. Из окна другого домика вдруг пахнуло пряностями для супа.
— Что-то не так? — спросила Марта.
— Все отлично, — ответил я. — Ты о чем?
— У тебя рубашка порвана.
— Наверно, зацепил по дороге.
— По-моему, ты что-то недоговариваешь.
— Все-то ты знаешь!
— Ну и куда мы идем? — произнесла она совсем другим тоном, будто хотела сменить тему.
— Гулять, конечно! — сказал я в ответ. — Думаешь, у меня тут в лесу еще один домик?
Она остановилась и крепко взяла меня за руки. Пришлось выдержать ее взгляд, только за этим последовал поцелуй. И тут она спросила, не хочу ли я вернуться в город и сходить в кино, ведь мы уже сколько недель ни одного фильма не видели. Я согласился, и это, похоже, было самое разумное.
***
На следующий день был назначен предпоследний экзамен из всего отвратительного списка — экзамен по плаванию, и я ночь напролет не мог уснуть. Чтобы получить «четверку» по физкультуре, мне надо было сдать плавание — раздел этого предмета — на «пятерку», то есть проплыть стометровку быстрее, чем за минуту и сорок секунд. Я пытался уговорить себя, что с «тройкой» по физкультуре тоже можно жить припеваючи, и чем дольше лежал без сна, тем больше в этом убеждался.
Около двух, когда я включил свет и посмотрел на часы, отца еще не было. Все последние ночи отец возвращался домой очень поздно, но я тогда думал, что он играет в бильярд. Он был страстный любитель бильярда.
Зачем им этот человек? Они хотят что-то выяснить, мне не известное? Собираются допрашивать его до тех пор, пока он не сделает признание, которое можно представить прокурору? Хотят его запугать, замучить или бог весть сколько держать в плену? А может, кто-то из них — к этой мысли я то и дело возвращался — решил его убить? Точно не Гордон Кварт. Он человек добродушный, скучный, не то десятая, не то двадцатая скрипка в симфоническом оркестре на рацио, боится любой неожиданности и спокойствие почитает за счастье. Про третьего, про незнакомца, я только и знал, что он само недоверие. Отца я не считал способным на акт насилия. Однако несколько часов назад я сам видел, с какой ненавистью и жестокостью он обращался с пленником.
Днем я заявил, будто знаю, что такое Нойенгамме, но вот теперь, ночью, понял: для меня это лишь бранное слово, не больше. Я встал, взял энциклопедию и прочитал короткую статью. Некоторые данные я заучил наизусть как материал, который в ближайшие дни всегда должен быть в моем распоряжении, в первую очередь — цифру 82 000. Сон по-прежнему не шел, так что я прочитал статьи и про некоторые другие концлагеря. Вот чем я занимался, пока не услышал, как вернулся отец. Я выключил свет, а он на цыпочках прошел по коридору и закрылся в ванной. Разумеется, они ненавидят надзирателей, разумеется, им оскорбительно слушать, когда этот тип утверждает, что тогда действовало другое право и он поступал исключительно по закону.
Но теперь и вправду другие законы, другие суды и другая полиция. Может, таковые и заслуживают упреков в чем угодно, но в одном уж никак: в снисходительном отношении к бывшим надзирателям. Почему же они не напишут заявление, не доверятся тому, чему все-таки можно доверять? Зачем они вообще с ним разговаривают?
