На этот крик из кухни вылетела мадам Лея и увидела мужа, который еще не успел опустить ножницы.
— Это была Здрасьте-Здрасьте, — объяснил мсье Альбер.
— Что это с ней случилось?
— Испугалась и убежала.
— Ты что, ей угрожал? Зачем?
— Да не угрожал я ей, просто кое-что рассказывал Морису. А она даже «здрасьте-здрасьте» не сказала, сразу давай кричать и бежать. Вот и все.
— Вечно ты со своими рассказами! Напугал зачем-то мадам Сару, тоже мне рассказчик!
Хоть я стоял довольно далеко и из-под утюга шел густой пар, я все-таки увидел, как побагровел от обиды мсье Альбер — он терпеть не может, когда мадам Лея отчитывает его при всех.
На этот же раз ему было неприятно вдвойне, потому что она пристала к нему в самый неподходящий момент: только он вошел в роль!..а теперь неизвестно, когда выпадет случай дорассказать. Делать нечего, он вернулся к раскроечному столу, но, прежде чем продолжить размечать очередную подкладку, сам напустился на жену:
— Ах, ах! Бегите за ней, верните ее! Давай, беги, если хочешь! Только никуда она не денется! Явится как миленькая! Думаешь, найдется много дураков, вроде нас, чтоб покупать ее дрянное мыло?
Тут в ателье вошли Жаклина с мадам Андре и помешали хозяйке ответить. Но все было понятно и без слов — так выразительно она взглянула на мужа и скрылась на кухне. Обе швеи атаковали меня вопросительными взглядами, но я только помотал головой.
В мадам Саре всего полтора метра росту, и я в жизни своей не знавал другой женщины, которая сохранила бы такую верткость и проворность в таком возрасте, как, впрочем, не знавал никого, кто мог бы сказать, сколько ей лет.
Она приходит в ателье каждый месяц продавать мыло и свечи, и, когда видишь ее серые глазки и тусклые волосы, кое-как прикрытые платком, одним и тем же зимой и летом, обшарпанный чемоданчик, в котором сложен ее товар, начинаешь поневоле сомневаться, вправду ли кончилась война.
В районе улицы Тюрен, то есть на ней самой и на всех прилегающих улочках, где целый день стоит стрекот швейных машинок, мадам Сару знают все.
Ее муж до войны был шамесом[7] в маленькой синагоге на улице Розье. Он исполнял свои обязанности вплоть до июля сорок второго года и неукоснительно отпирал по утрам синагогу.
Мадам Сара уговаривала его снять долгополый кафтан и сбрить бороду: «Лучше еврей без бороды, чем борода без еврея!»
Но он упрямо полагался на произволение Господне, пока однажды утром, по совсем другому произволению, его не схватили и не отправили в Дранси, прямо так, со связкой ключей от синагоги в кармане.
Первое время мадам Сара заходила к нам только из-за свечно-мыльных коммерческих интересов да еще попить на кухне чайку с мадам Леей. Но с некоторых пор она взяла на себя обязанности традиционной свахи. Она частенько бывала во всех окрестных ателье и видела там множество свободных от супружества людей, а освободила их та эпидемия, что разразилась среди евреев, когда их всех заставили пришивать на грудь желтые звезды. Но эти свободные люди, как правило, еще надеялись и ждали, а вместе с ними выжидала мадам Сара, которая решила посвятить себя устройству их судьбы.
Списки кандидатов она держала во внутреннем кармане своего чемоданчика. Там у нее лежали два перехваченных резинкой конверта. В одном хранилось несколько карточек, на которых были указаны имена, возраст и ремесло тех, кто подумывал, что в браке им жилось бы легче, на некоторых даже были приклеены фотографии. В другом же — один-единственный листок с длинным списком. Как-то раз я, с разрешения мадам Сары, полюбопытствовал заглянуть в него и, к своему удивлению, нашел в нем имена Шарля и Мориса.
Тогда я понял, что сюда она записывает тех, кого сама считает перспективными. Мне захотелось чуточку ее поддеть, и я сказал:
— Ваш список женихов и невест пахнет мылом, мадам Сара.
И это была истинная правда.
— А что, вам больше нравилось, когда женихами и невестами пахло мыло, мсье Леон? — спросила она.
В кои-то веки я не нашелся, что ответить, потому что всякий в ателье вам скажет, никто у нас, и даже я, не позволит себе пошутить на мыльную тему. Поэтому я просто вернул мадам Саре листок и снова взялся за утюг.
Вообще говоря, мадам Сару чаще звали Здрасьте-Здрасьте: похоже, она только это и могла сказать по-французски. И каждый раз, переступая порог, здоровалась два раза подряд, а уж дальше разговор шел на идише. Но понимать по-французски она кое-что понимала, во всяком случае, могла понять мадам Андре, которая не владела идишем, когда та по доброте душевной покупала у нее мыло, хоть оно было ничуть не дешевле и не лучше, чем любое другое.
Однажды, напившись чаю у мадам Леи, она набралась духу и заговорила с Абрамовичем о девушках из прекрасных семей, которые к тому же «никогда и никого до себя не допускали».
Сказать, что девушка «кого-то до себя допустила», мадам Сара могла бы только о совсем уж пропащей.
Но до публики, о которой она заикнулась перед Морисом, ей явно было не дотянуться. Ей, привыкшей к пустому чаю, нечего было туда и соваться — не по чину. Каждому свое: кто работает в ателье готового платья, а кто — в доме моделей. О чем бы ни говорила мадам Сара, сам ее вид: платок, тусклые глаза — все напоминало о войне.
В другой раз мадам Сара просто положила несколько карточек около машинки Шарля и стала молча ждать.
— Заберите это, — сказал Шарль, даже не взглянув ни на нее, ни на карточки.
— Посмотрите хоть на фотографии, — попросила мадам Сара. — Ну, пожалуйста, ради меня.
Шарль перестал строчить и спокойным, рассудительным тоном сказал:
— Выходит, жениться теперь прикажете ради вас? Это что-то новенькое. Послушайте меня, мадам Сара, если вы хотите помогать людям искать себе пару, это одно, а если вам нужно зарабатывать себе на жизнь, то это совсем другое, и не надо путать разные вещи. Либо вы делаете мицву,[8] и точка. Либо получаете деньги, и опять-таки точка, но в другой канцелярии. Счастья за деньги не бывает, мадам Сара. Деньги — особая статья, дополнительная.
Из Шарля вышел бы хороший раввин, подумал я. Но мадам Сара, должно быть, плохо его слушала или была уверена, что в ее карточках есть что-то исключительное, специально для него, потому что она и тут от него не отстала.
И тогда он заговорил громким голосом — не громче, чем я или мсье Альбер, когда случается выйти из себя, но для него, для Шарля, это было все равно, как если бы он заорал во всю глотку:
— Никогда не говорите со мной о женитьбе, мадам Сара! Слышите? — И прибавил еще громче: — Никогда!
Мадам Сара, кажется, только теперь поняла то, что он говорил ей с самого начала. Не сказав ни слова, она собрала свои карточки в конверт, перетянула его резинкой и положила на место, в коричневый чемоданчик. А потом всхлипнула и полезла в карман пальто за платочком. Шарль же стал протирать очки лоскутом подкладочной ткани, и было видно, что влагу он стирает больше изнутри, чем снаружи.
В тот день мадам Сара ушла из мастерской, никого не осчастливив. Точно так же, как в другой раз, когда вместо «здрасьте-здрасьте» у нее вырвалось: «Гевалт!»
Матери не грех гордиться своим ребенком. Если б вы знали, как Рафаэль хорошо рисует! Можно даже сказать, его рисунки стоят того, чтоб специально приехать на них посмотреть. Особенно цветные. Вот почему, когда он нарочно защемил себе пальцы дверцей шкафа в детской, я сгоряча влепила ему пощечину, а заодно и Бетти, которая изо всех сил прижимала дверцу — он, видите ли, хотел «проверить, может ли вытерпеть сильную боль». Какая мать спокойно отнеслась бы к тому, что ее сын так истязает себе, даже если он не такой талантливый художник, как мой Рафаэль? Да никакая!
Дело было на прошлой неделе. В воскресенье на площади Мютюалите должна была проходить большая демонстрация в память годовщины освобождения Освенцима. Из поместья, где Бетти с Рафаэлем были летом на каникулах, прибыла делегация детей узников концлагерей, и Рафаэль спросил, можно ли его другу Жоржу, который тоже приехал, переночевать у нас.
Мы все устроили. Жоржа решили уложить в кровати Бетти, а Бетти — в нашей с Альбером.
В субботу Рафаэль поехал на вокзал Сен-Лазар встречать Жоржа, и они как раз поспели к ужину. Рафаэль еще летом писал про Жоржа, и я старалась держаться как обычно, но, когда увидела, что мальчик не знает, то ли поздороваться со мной за руку, то ли поцеловать, сердце у меня так и сжалось: куда годится этот мир, если у ребенка нет матери и ему некого поцеловать!
Бетти пила какао, а еще две чашки стояли на столе для Рафаэля и Жоржа. Пока они мыли руки, я вскипятила молоко и намазала несколько кусков хлеба вареньем.
Вот Рафаэль сел за стол, а Жорж стоит. Рафаэль показывает ему на стул, но тот не садится, а тихонько так говорит:
