А потом я развелся, и вот — иду на шестнадцатилетие старшей дочери, и, от волнения что ли, мое сердце, без перебоя бившееся сорок пять лет, что-то затрепыхалось в груди, потому что все это было нереально: ведь только вчера мы лежали здесь в зеленой траве с Юркой Громовым и никаких детей у меня, разумеется, не было, я сам был младше, чем моя дочь, к которой я шел, и мы лежали в траве и обсуждали девчонок, в которых нам только еще предстояло влюбиться, а бульвар был еще совсем так себе, ну, едва-едва оперившийся, а сейчас — красавец, в самой поре, и деревья, как на подбор, такие крепкие, красивые деревья, мои, можно сказать, ровесники, только выглядели они крепко, молодо, как молодые парни, которые только налились силой и красотой и начинают, что называется, жить, а я шел в резной тени деревьев и ощущал, что сердце трепыхается в груди и половина головы у меня седая, и хотя я в хорошей форме и любого пацана обставлю на велике, а все-таки сорок пять — не двадцать пять, а деревьям по фигу такой возраст, он им легок и приятен. И тогда я подумал, что еще пройдет время, и моя дочь, как я когда-то, выйдет на бульвар с коляской, в которой будет лежать ее младенец и мой, значит, внук, а деревья будут стоять, как стояли, еще красивее, еще крепче, а потом и меня не станет, а деревья
так и будут жить, прекрасные, могучие, и кроны их будет видно уже издалека, и это будут прекрасные кроны, особенно осенью, когда весь бульвар, на котором раньше ничего не было, кроме мокрой ободранной глины, будет по зеленой траве засыпан пятнами солнечных желтых и красных листьев, и мамы будут все так же выгуливать младенцев в колясках, и лист будет косо слетать, порхая, и малыши, может быть, даже мои правнуки, будут “лопать” на асфальтовых дорожках белые шарики с тех самых кустов.
А где-то в чаще этого бульвара, который со временем превратится в дремучий лес, вырастет необыкновенное дерево, соединяющее небо с землею, — громадное, как священный ясень Иггдрасиль, к которому древние боги викингов пригвоздили могучего Одина, чтобы сделать его шаманом, — я, невидимый, буду иногда садиться на ветку этого дерева, гладить по голове ястреба, полинявшего от непогоды, и смотреть вниз, на город и на мальчишек, которые будут играть в непонятные мне игры там, где мы когда-то играли в ножички.
БРАТ
— Ну ладно, хватит разыгрывать, — сказал я незнакомому мужскому голосу. — Кто это?
— Дело в том, что я ваш родственник со стороны Зои Николаевны Головановой, зовут меня Степан, фамилия Горбунов, и мы с вами, получается, братья…
— Ничего себе… — только и нашелся сказать я и закурил. Молчание затягивалось и перерастало в глухую немоту, прежде чем я выдавил из себя: — Ну и что теперь?
— Я прочитал вашу статью “Путешествие на родину предков…” и подумал, вернее, мы с мамой подумали, что вы, может быть, поможете в составлении общей семейной родословной. — Самое поразительное в этом голосе было то, что он источал какое-то доброжелательство и почти что радость, тогда как я говорил жестко, с какими-то даже сволочными интонациями.
— Вообще-то у меня есть один брат, — сказал я. — Родной. И еще один. От второго брака отца. Он живет в Израиле. И вообще головановская родословная — это запутанная и даже кошмарная штука. Но если уж вы назвались братом, то было бы неплохо пару слов о себе…
— Ну да, — сказал голос. — Я работаю компьютерщиком, но сейчас собираюсь уезжать в Индию и в Тибет…
— В Тибет? — зачем-то переспросил я и уронил пепел на джинсы.
— Да. А оттуда, если окажется возможным, в пустыню Такла-Макан и уже через Китай — назад в Россию…
— Да, — сказал я. — Это круто. — И снова надолго замолчал. Такла-Макан и оазис Тарима. Озеро Лоб-нор, колыбель цивилизации уйгуров.
О, мамма миа!
Слово “Тибет” произвело на меня магическое действие. Я немало поездил. И побывал, в общем, почти везде, где когда-то мечтал побывать. Был даже на Новой Земле и в Средней Азии — на Мангышлаке, в Бухаре и Самарканде… И вот Тибет — он всегда лежал в ряду этих географических вожделений. Но ключей к нему я не знал. Нужны ведь деньги на поездку, более-менее сносный английский, слоны там, или, на худой конец, ослы, или просто проводники-шерпы, с которыми я не умел разговаривать, а главное — я давно уже не представлял, как это можно надолго оторваться от постоянного источника доходов и пуститься в свободное странствие.
— Але, — позвал голос.
— Тибет… — сказал я. — А как же вы будете добывать деньги там, в Тибете?
Он объяснил, что по Интернету связался с двумя десятками изданий и будет писать им статьи…
Да-с. А когда я начинал работать, и даже спустя десять лет после этого, никакого Интернета еще и в помине не было. И значит, он хочет делать то, чем всю жизнь мечтал заниматься я…
— Степа, — сказал я. — Давай встретимся.
Мы встретились у Музея частных коллекций, где в это время выставлялась коллекция акварелей Волошина, собранная Михаилом Барышниковым. То был формальный повод: в собрании родооснователя, нашего общего прадеда Н. Н. Голованова, в свое время были две акварели Волошина, которые при разделении наследства между пятью детьми достались, соответственно, Зинаиде Николаевне, и пять по крайней мере этюдов поленовских, которые в результате перешли моему отцу, а от отца — к брату. И вот эти волошинские акварельки на этой выставке были.
Прадеду моему, Николаю Николаевичу Голованову, переводчику с семи европейских языков и книгоиздателю, обязан я слишком многим, чтобы не хранить с почтением память о нем. Библиотека в пять тысяч томов, им собранная, вскоре после революции была им отдана в Румянцевскую (ныне Российскую государственную) библиотеку, и с тех пор никто из Головановых не составил собрания книг более обширного и, смею даже думать, содержательного. И, уж конечно, по-человечески никто из потомков не был одарен более прадеда, поднявшего на ноги пятерых детей и при этом не отступившего ни на шаг от той творческой задачи, которая была ему предъявлена...
Я дошел до музея и приблизился к прозрачным дверям. Мне навстречу вышел… худенький кудрявый мальчик в красном свитере и джинсах, запиленных до дыр по моде двадцатилетних.
— Степа, — сказал он.
— Вася, — сказал я.
Внутри уже ждала нас его мама, Татьяна Александровна, с кучей фотографий и историй, которые, переплетаясь, образуют какую-то невероятную ткань, подобную ткани романов Маркеса, и все это разом обрушилось на меня и замелькало: север, юг, эвакуация в Усть-Каре, планеры, любови, разрывы, дети, бесконечные предки со своими странными и родными судьбами… Мой отец был прекрасным другом, но никогда не поддерживал отношения с родней — в этом была какая-то его особенность, — и потому я ничего не знал о существовании прочих Головановых, пусть и с другими фамилиями. И самое неожиданное было для меня изменение фокуса зрения на меня самого — как будто я внезапно оказался в другой системе координат.
— Как на Кирилла Николаевича (деда) похож! — едва увидев меня, вскричала Татьяна Александровна.
А я-то всегда полагал, что похож на свою маму…
Она показала мне фото семейного гнезда Головановых в Москве — мещанского строя дома в шаболовских переулках, вокруг которого и сфотографирована вся семья, в том числе и крошечный, двухлетний, наверно, мальчик — мой отец. А я никогда не знал об этом доме. Для меня обиталище Головановых в Москве начиналось в Лиховом переулке, в шикарно обставленных двух комнатах темной коммуналки, где жил дед, в доме с черным ходом, длиннющим коридором и прабабкой Анной Павловной, которая жила за шкафом в какой-то келейке….
Сколько раз за последние сто лет образ семьи менял свой облик и конфигурацию — отделение новых семей, рождения детей, разводы и разделы, безвозвратные утраты…
— Ты пишешь сейчас? — спросил Степа.
— Нет, — устало сказал я. — Ничего я не пишу. У каждого человека хотя бы раз в жизни случается ПЕРЕЕЗД. И вот он случился. И только этим я и занимаюсь уже второй месяц. Ничего не пишу. Ни о чем не думаю. На работе грозят увольнением, но, признаться, мне и самому все там надоело до чертиков. Уволить! Кто уволил бы меня от этих коробок, ящиков, досок, чемоданов и гор, настоящих гор ненужного барахла, неумолимо состарившихся книг, газет, которые когда-то для чего-то были собраны и даже подшиты…. Кто избавит меня от памяти по тем временам, когда все это было живо и жило, играло, и старые, изъеденные молью генеральские френчи надевались во время веселых маскарадов, и весь этот дом представлялся сокровищницей, где хранились свезенные со всего света диковины — богатства отца — и фарфоровые статуэтки вместе с оправленными в серебро фотографиями — уцелевшей долей наследства покойной бабушки…
