- Я любить тебя буду всегда…
Экспансивный американец пел, круто, но медленно поднимая вверх свой «мессершмитт», покачивая его в такт песне, пока самолет не замер на мгновение вертикально в воздухе, хвостом вниз. Гельмут удивился. Ему никогда не приходилось видеть «мессершмитт» в таком положении, и он не понимал, как самолету удастся выровняться на такой высоте.
- …всегда…
«Мессершмитт» красиво повалился вперед и слегка набок и просто чудом выровнялся. Гельмут не выдержал.
- Wunderbar[3], - сказал он вслух.
Его привел в восхищение этот чудесный немецкий самолет, который был способен на такой маневр, и, выпустив шасси и закрылки, он осторожно и уважительно приземлил свою машину. Завтра окончатся его полеты на этом старом и замечательном маленьком самолете, он возьмет свои пятнадцать тысяч долларов и покончит с обманчивым германским «Wanderlust»[4] - с этим лживым немецким обозначением мечты о мифических золотистых, холмах и тенистых готических долинах. Он подчинит всего себя строжайшей дисциплине, иначе будет слишком поздно и старость не принесет ему ничего, кроме краха.
Вечером немец и англичанин сидели под виноградными лозами за одним из столиков «Матушки Терра» и неторопливо-или просто безразлично? - ели, как могут есть худощавые, замкнутые, пожилые и сдержанные мужчины, для которых еда - это необходимость, возможно даже, приятная, но отнюдь не культ. Возможно, решил Керр, заметив это объединявшее их отсутствие интереса к еде, возможно, тут просто сказывается присущая им обоим черта, свойственная англосакса, но не французам с их языческим преклонением перед радостями стола. Тем не менее ужин проходил непринужденно, хотя они не пили. Завтра им предстоял полет, а они со времени войны достаточно хорошо изучили воздействие алкоголя на мозг, и Керр прикинул, сколько летчиков погибло в бою не потому, что они неважно владели самолетом, а потому, что накануне вечером выпили лишнего. Впрочем, сам он вообще мог обойтись без этого.
- Может быть, выпьем по рюмочке коньяку? - спросил его немец.
- Как хотите, - ответил Керр с удивлением.
- Я теперь редко пью, - пояснил немец. - У меня язва. Но нам надо выпить за окончание этого представления. Fix und fertig[5], как говорим мы, немцы.
- Ну что ж, - сказал Керр.
Керр был рад поставить на всем этом деле точку, он чокнулся с немцем с чувством облегчения, потому что худшее осталось позади и послезавтра они смогут взять свои деньги и уехать. Они не говорили об этом, и Керр не сомневался в том, что ни один из них не скажет ни слова о завтрашнем полете. Они разговаривали о городах, в которых им довелось побывать, и о том, что в конце концов пейзаж, погода и люди всюду одинаковы - и не только в разных странах, но и на разных континентах. Единственное существенное различие, решили они, это различие между богатством и бедностью Разговаривая, они с изумлением обнаружили, как часто пересекались их пути, но если Гельмут все время оставался чем-то вроде военного летчика (хотя и не совсем), Керр перегонял самолеты с завода на базу, был воздушным топографом, воздушным старателем, воздушным шофером, воздушным геологом и еще очень многим, чем может стать летчик, но всегда на кого-то работал. Из слов Гельмута ему стало ясно, что тот, как и он сам, никогда не водил рейсовых самолетов. Служба в авиакомпаниях - единственное, чего он всегда избегал.
- Что вы собираетесь теперь делать? - спросил он немца.
- Поеду домой в Веймар, - сказал Гельмут своим обычным, несколько мрачным тоном.
- С семьей?
- Нет. У меня в Техасе жена - американка, но я отдал ей все деньги и все оставил там. Кончено…
- Не повезло, - сказал англичанин, покачивая вазу с только что вымытыми вишнями.
- Веймар, - добавил Гельмут, - находится в Восточной зоне. Я не был там с тысяча девятьсот сорок второго года.
- Понимаю, - ответил Керр. Он понимал только наполовину, но ни о чем больше не спросил. Если немец захочет, он скажет сам.
- Завтра, я думаю, будет мой последний полет в жизни, - добавил Гельмут.
- Когда-нибудь это должно было наступить, - медленно произнес Керр. - Вы жалеете?
- Конечно, - резко сказал немец. - Но с этим покончено.
Это было все - хотя на какую-то секунду могло показаться, что немец скажет еще что-то, но вместо этого он спросил, что собирается делать Керр.
Керр слишком долго прожил, замкнувшись в себе, в том обособленном и не доступном постороннему мире, куда он запер себя последние пять-шесть лет, а потому его не мог смутить подобный вопрос. У него наготове была тысяча лживых ответов, которые удовлетворят собеседника, но ничего не объяснят. Но этому немцу ему захотелось сказать правду, словно то особое взаимопонимание, которое установилось между ними в воздухе, на самом деле было истинным и редким сродством душ, которое продолжалось и на земле.
- Примерно половину моих пятнадцати тысяч съест подоходный налог, - сказал он, - но кое-что у меня останется да еще кое-что отложено - это позволит мне посидеть дома и попробовать что-нибудь написать.
- Об авиации?
- О полетах.
Немец не засмеялся деланным смехом и не отпустил шуточки насчет доходных приключенческих историй для мальчиков, хотя Керр и ждал этого. Гельмут просто кивнул и мигнул холодными голубыми глазами, словно и он ждал продолжения.
- Не в романтическом ключе, - с усилием добавил Керр. - Я не Сент-Экзюпери и не Энн Морроу Линдберг. Ведь теперь летать - значит работать. И если в этом есть смысл или удовольствие, то они возникают как раз отсюда…
Немец снова только кивнул и подписал счет - он будет включен в ту баснословную сумму, которую Джек Шерман (живший немного дальше, в первоклассном «Эрмитаж дю Риу») обязался уплатить «Матушке Терра» за то, что съест его «немецкое» звено, пока еще не начался сезон. Остальные «немецкие» летчики сидели в другом конце террасы, и Керр вдруг почувствовал, что Гельмут Мюлер связан с ними не больше, чем он сам с теми шестью «английскими» летчиками, с которыми он жил бок о бок в отеле «Белла Виста» в Сан-Рафаэле. Эти мальчики, возможно, считали отчужденность немца порождением его милитаризма, точно так же, как «английское» звено принимало его собственное безразличие к ним за профессиональное презрение. Но это не было ни милитаризмом, ни презрением; все объяснялось - хотя они об этом и не догадывались - просто возрастом.
- Давайте пойдем к морю, - сказал немец, словно до моря пришлось бы шагать много миль, а не просто перейти улицу.
Они стояли, облокотившись о каменный парапет, в бледной ночной тени старого замка Ла-Напуль и глядели через маленькую песчаную бухту на огни Канна, который еще не щеголял своим ослепительным летним сиянием, так как сезон не начался. Была весна, и днем пляжи были пустынны, а гостиницы заполнены только наполовину. Шерман очень умело выбрал подходящее время. Керр, в сущности, только сейчас как следует оценил их американского «руководителя полетов», «который сумел оградить своих летчиков от всякого рода невежественного вмешательства взбалмошного мира кино. Рассуждая чисто по-американски, Шерман и в этом был прав. Ведь это он сказал им: «Завтра ваш большой день, ребята, и я предоставляю вам возможность вместе пообедать и получше узнать друг друга. Вы этого заслуживаете». Он был прав, и все два месяца их воздушных трюков прошли так гладко несомненно потому, что под этой розовощекой внешностью скрывался человек, который разбирался в людях и уважал их несмотря на вымытую, выскребленную внешность и порой невыносимое добродушие.
Гельмут закурил, а Керр отказался от предложенной сигары, сказав, что бросил курить.
- Вы женаты? - спросил Гельмут.
- Да.
- На англичанке?
- Да.
- У вас есть дом и дети?
- Да, две дочери.
- Очень трудно не ошибиться в браке, - печально заметил Гельмут, вынув сигару изо рта, и тотчас вложил ее обратно, словно исчерпал эту тему. Однако сквозь зубы он все же спросил:- Ну и как у вас, удачно или неудачно?
- Понемногу того и другого, - небрежно ответил Керр.
Возможно, так бывает в каждом браке, решил он, и настоящие противоречия возникают только тогда, когда уходит благосостояние. Это как раз и должно было случиться с ним, если только уже не случилось, потому что то, чего он теперь хотел от своей жены, она, по всей вероятности, не в состоянии ему дать. У них бывали недоразумения. У кого их не бывает? И в материальном отношении им пришлось пережить несколько очень тяжелых моментов. Но он все-таки сумел обеспечить Кэти деревянным домом близ Принсес-Рисборо с гаражом, выгоном, достаточным, чтобы держать корову (что она и делала), с центральным отоплением и со всеми удобствами английской пригородной полудеревенской жизни, когда дети ( которых он едва знал) учатся в хорошей местной школе, - словом, ту жизнь, которая при наличии малолитражки удовлетворяет многих англичанок, желающих вести подобное околостоличное существование, хотя оно и не дает им ничего, кроме возможности носиться по окрестностям в душной маленькой машине в пределах тридцати миль от Лондона. Но именно этого хотела Кэти, и он с радостью это оплачивал десятью годами часто опасных разведывательных полетов над пустынями Ливии в грязи и в пыли, над побережьем Красного моря и над тысячами продуваемых ветрами долин нефтеносной дождливой Новой Гвинеи. Он был летчиком, и это тоже нравилось Кэти. Его профессия как нельзя лучше подходила ей, гарантируя его долгие отлучки, ибо это отвечало стремлениям ее воздержанной натуры и не нарушало полноты ее существования.
