— Докладывали мне, что ты учеников рекрутировал силой, а школьных беглецов, невзирая на их малый возраст, велел держать в остроге и за караулом.
— Добра их ради и воспитания нравов… — побледнел Лачинов. — Вон наш слободской однодворец Ефим Иванович Фефилов по своей воле тщательно отучился в цифирной школе, потом ездил с разумением слушать лекции в Московском университете, через что стал заметно преуспевать в делах. Урожаи у него наивысшие. Своя собственная извозчичья биржа на Большой Дворянской. Многие воронежцы требуют именно его лихачей через их культуру обхождения с ездоками… У Ефима, как не у всякого помещика, одиннадцать душ крепостных, и всякая их семья в добром достатке. Только последнее время, по донесению полицмейстера, что-то наш Фефилов крепко прилепился к стихосложению… Не начудил бы чего…»
— Как про себя читаю… — смущенно улыбнулся Анатолий Иванович. — Поэтическими коликами, правда, никогда не страдал, но картины в свое время неплохие рисовал. Маслом. Подарю тебе как-нибудь одну. Они у меня на даче, на мансарде развешаны. Для шарма!
«Екатерина склонила голову:
— Занятно… Я в своих путешествиях с таким еще не сталкивалась. Разве что до глубины души взволновал меня молодой живописец Владимир Боровиковский, из Кременчуга… Призываю тебя, кавалер, не сомневаясь, оных людей примечать достойно, любя со всего сердца. Так что управляй кротко и снисходительно. Ведь мы сотворены для блага нашего народа. Не так ли? А теперь зови ко мне вашего пиита! Ежели твой Ефим мне приглянется, ей-богу, Вольтеру и барону Гримму про него лестно отпишу.
Полицмейстер Иван Судаков стоял достаточно далеко от императрицы, как бы растворившись в городской толпе, но по долгу службы все слышал, вернее, обо всем говорившемся особым образом по губам бдительно читал. Поэтому ждать распоряжения от губернатора об однодворце Фефилове не стал; Ради быстроты исполнения он тотчас велел своим людям резво скакать за Ефимом в Троицкую слободу, а если того дома не окажется, лететь в губернскую канцелярию, к стряпчему Герасиму Грязнову, который их пиита первый друг и может точно указать, где того сыскать на данный момент. При том он сообразительно указал гонцам, чтобы садились не абы на какую лошадь из укрытых на всякий случай за прибрежными осокорями, а брали именно кабардинцев. Они хотя и неказисты с виду, но по воронежским холмам идут азартней любых других, а загнать их почти невозможно — они по сто пятьдесят и двести верст в день без остановки славно отмахивают.
Не успела Екатерина отведать воронежский душистый каравай и красный бархатный мед, как уже комендант города и полицейские чины лично привели однодворца Фефилова, крепко держа его под руки, точно базарного вора.
Перед императрицей они сноровисто повалили Ефима на колени. Тот побледнел, но страха в его глазах не было нисколько.
— Поднимите моего гостя и отойдите прочь, холопы… — тихо, с чувством неловкости проговорила Екатерина.
Фефилова подкинули на ноги. Он машинально повел плечами, и все четверо доставивших его чинов попадали навзничь. Императрица засмеялась, совсем по-девичьи присев.
— Здравствуй, Ефим. Надеюсь, я своим бабьим любопытством не оторвала тебя от серьезных занятий?
Фефилов покраснел и, не найдя сил ответить, принялся отряхивать свои праздничные черные в мелкий горошек портки, заправленные в легкие хромовые сапожки. При этом раздался мелодичный перезвон. Дело в том, что по просьбе Ефима знакомый мастер из Бутурлиновки исполнил ему сапоги с колокольчиками — медными оболочками, начиненными дробью, которые вшивали в каблуки. При ходьбе или танце они щегольски звучали, точно шпоры. Ко всему сапожки были оборудованы подковками из такого особого металла, что если ими зацепить, скажем, булыжник мостовой, то они пускали из-под ног сноп пышных белых искр».
— Точно такие мы себе в армии поставили на «кирзу» перед дембелем! — восхитился Анатолий Иванович.
«Екатерина еще раз попыталась разговорить Фефилова:
— Слышала, ты не только грамотный и рачительный хозяин, но еще стихи сочиняешь?
— Безделица… Токмо стыдно за то… — отозвался он глухо, покаянно.
— И как давно ты взял в руки перо?
Ефим отчаянно вздохнул:
— Года как четыре…
— И что же подвигло тебя к сочинительству? Не чтение ли Вольтера или Петрарки?
— Простите меня, ваше величество… Недостоин я, раб, не то чтобы говорить с вами, а и стоять близко…
— Я требую честного ответа! — забавно поморщилась Екатерина. — Мне будет крайне интересно услышать правду. Не постыжусь признаться: твоя императрица больна драмоманией. Пишу пословицы, водевили, комедии, оперы и исторические представления из жизни Рюрика и Олега. В тщетное подражание Шекспиру. А вот со стихами сладить не могу.
Фефилов с трудом поднял голову:
— Вашего величества июльский Манифест увлек меня к перу и бумаге…
— И что же ты в этом документе для себя поэтического нашел?
— Я обрел через него великое душевное волнение. Особливо когда дочитал до того места, где вы обещали изменить прежний образ правления в стране и справедливыми законами вывести народ из уныния и оцепенения. А ваши слова „Я хочу сделать людей счастливыми“ мне хотелось прокричать на весь Воронеж…
— Сей ответ большой похвалы достоин. Таким лестным отзывом, молодец, ты туманишь ясность моего ума и соблазняешь мое холодное сердце… — величественно вздохнула Екатерина. — Будь любезен, прочти мне на выбор из твоих опусов!
Фефилов ссутулился:
— Стыдно…
— Не ломайся, не красна девица.
Он перекрестился и сделал шаг вперед. Начал тихо, но скоро заговорил в голос:
Мать Россея, мать Россея…
Мать россейская земля.
Про тебя, мати Россея,
Далеко слава прошла.
Мать россейская земля
Много крови пролила.
Святорусская земля
Много горя приняла,
Прошла слава про тебя!
Екатерина медленно, некрупными шагами подвинулась к Ефиму:
— Спасибо, миленький. Тронута. Хотя я более тянусь к стилю и манере французской литературы с ее изящным и остроумным балагурством… Да чего другого можно от меня, глупой, ждать? Не следуй мне. А вот одно скажу тебе при всех: очень бы желала видеть тебя в первородных депутатах, коих выборы в следующем году объявлю по всей России. Верю, что сии сыны Отечества в будущие роды оставят о себе незабвенную память новыми законами жизни державы. А теперь прощай, служитель муз. Прощай и ты, милый Воронеж!
Губернатор как прорыдал:
— Государыня!!! А парад, праздничный обед, маскарад?!! Смилуйся!! Не покидай!.. Осиротеем!!!
Императрица эффектно обернулась и подала ему знак приблизиться.
Лачинов бросился с такой резвостью, что кони стоявшей неподалеку ослепительно-белой итальянской кареты с хрустальными оконцами, которая была приготовлена купцом-суконщиком Савостьяновым для въезда Екатерины в Воронеж, дернулись и нервно заржали.
— Сегодня же вручишь из казны пятьсот рублей гонорара Фефилову за стихотворное сочинение. Как только вернусь в столицу, тотчас велю возместить тебе сии поэтические расходы… — сухо объявила губернатору императрица.
Лачинов робко пожался:
— По причине временного оскудения доходов дозволь сделать это немного погодя?.. Скажем, в следующем году… Липецкие железные заводы меня подвели. Никак не расплатятся за древесный уголь. К тому же с этой осени мы собираемся завести в городе прибыльное сахарное производство…
— Немедля исполни, — твердо постановила Екатерина.
— Разве что из резерва медными пятаками, царица-матушка?.. Но это полную телегу придется ими нагрузить! Потом же при пересчете десяти тысяч пятаков никак не обойтись без ошибок…
— Мою корону оскорбишь этим, дурак… А засим поклон твоей милой Прасковье Васильевне.
Императрица дала гвардейцам знак готовить возвращение на галеру.
Через полтора года, с середины декабря 1766-го, по всем церквам три воскресенья подряд читали Манифест об избрании всенародных депутатов из лучших сынов Отечества, чтобы от них выслушать нужды и чувствительные недостатки каждого места державы. Потом им следовало приступить к усердной работе в комиссии для составления свода новых законов России.
В комиссию должны были войти представители Сената, Синода, коллегий и канцелярий, а также от каждого уезда и города, разных служб служилых людей, черносошных и ясачных крестьян, не кочующих народов, казацких войск и войска Запорожского, потом же однодворцев, коих только в Воронежской провинции числилось на то время ни мало ни много 85 444 человека. Лишь крепостные крестьяне отсутствовали в этом реестре; было решено, что их интересы представят помещики.
Звание первородных депутатов объявлялось привилегированным, предельно высшим. К каждому из них, будь то самый что ни на есть простой мужик, окружающие (хоть трижды графья) должны будут обращаться не иначе как „господин депутат“. А чтобы члена комиссии „Нового Уложения“ можно было узнать без путаницы, правительство назначило всем господам депутатам носить на золотой цепи особые, выдающиеся золотые медали, которые им потом во всю жизнь останутся. Лишь по смерти депутата эту медаль, еще называемую жетоном или знаком, следовало сдать в казну на вечное хранение.
