– Конечно! – сказал я. – Здесь работа куда более сложная, чем у счетовода на скотном дворе.
Ренч самодовольно хмыкнул, впервые за время нашего разговора подобие улыбки проползло по длинному его рту. Он поднял со стола листок белой прекрасной бумаги, повертел его в коротких пальцах, будто сомневаясь, стою ли я этого листка, но потом все же передал его мне.
– У вас ручка есть?
– Есть.
– Запишите условия задачи.
Я записал. Задачка оказалась элементарной.
– Можно сразу? – спросил я.
– Нет, нет, подумайте, не спешите.
Теперь была моя очередь хмыкать.
– Над такими задачками я думал, может быть, на третьем курсе. Да и то, пожалуй, только в первом семестре.
– Ну-ка! Ну-ка!
Он встал со своего места, обошел стол и навис надо мной, щекоча дыханием щеку.
Задачку я расколол в мгновение ока. С записью всех выкладок на нее ушло минут пять.
– Лихо! – сказал Ренч и, оторвавшись от стола, заходил по кабинетику, похрустывая пальцами. – А вот такую?
Он взглянул на меня, и в кругляшках его глаз мелькнуло что-то вроде сочувствия. Мне даже подумалось, что Ренч сам теперь хочет, чтобы и со следующей задачей я справился. Новую, однако, он выдал намного сложнее предыдущей, но тоже вполне в пределах вузовской программы.
– Так-так! – произнес он, когда и с этой было покончено. – Ну а что-нибудь поэлегантнее можно? Скажем, вне рамок обязательных знаний?
– Можно! – кивнул я. – Только учтите: первые два шага были сделаны точно по вектору моих научных интересов. На этой тропе меня очень трудно завалить.
Его горло издало какой-то раздраженный звук:
– А кто вам сказал, что я пытаюсь вас завалить?
– Фольклор, – ответил я с вызовом.
– Кто? – переспросил он.
– Устное народное творчество. А попросту говоря, молва.
– Ах, вот оно что! Так учтите на будущее, что творцы этой молвы – бездари и невежды. Они не только в математике – пустое место, но и вообще ничего интересного придумать не могут. Вот и сочинили про меня очередную банальность. Им, видите ли, проще жить, если изобразить из Ренча некоего учителя Унрата, этого монстра, самоутверждающегося на чужих несчастьях. Вы читали «Учитель Унрат» Генриха Манна?
– Читал. Забавная книга, особенно начало. В школе она меня приводила в восторг.
Он остановился и посмотрел на меня удивленно, склонив голову на бок, потом сказал как бы про себя:
– Хм. И Манна он читал. Видали эрудита! – И продолжил раздраженно: – Так вот. Я вовсе не учитель Унрат. Мне нужны сотрудники, способные работать на одном со мной уровне, соратники. А «заваливать», «топить» и «резать» – это слова из чужого лексикона. Не мои! В моем мире нет ни таких поступков, ни слов! Хотелось бы, чтоб тут все было ясно.
Бесенок, который вселился в меня еще в тот момент, когда я переступил порог его кабинета, самодовольно погладил себя по пузу.
Ренч оправдывался, от наступления перешел к обороне. Ему теперь уже важно, что я о нем думаю. Более явное свидетельство моей победы трудно было представить. Однако бесенок во мне крутился и куражился, и, подчиняясь ему, я сказал холодно, будто я и не принимаю его тона, а может, и не верю ему:
– Так я жду третью задачу.
Уродливое лицо Ренча вдруг стало по-детски беспомощным, что-то вроде обиды мелькнуло в его круглых глазках. Задачу он продиктовал тусклым, лишенным эмоций голосом, который звучал особенно странно после недавнего взрыва, когда все его короткое существо дергалось и клокотало от праведного гнева.
Третья задача оказалась интересной. Ее нельзя было расколоть ни одним из традиционных подходов, она требовала изящного сплетения трех или четырех методов, причем можно было вводить их в разной последовательности, отчего рождалось несколько вариантов решения: лобовая атака, фланговый маневр, нападение с тыла.
Я решил прокрутить все три варианта, чтобы уже потом выбрать, какой из них наиболее простой и рациональный. Мысль моя глубже и глубже погружалась в знакомый мир символов, и словесный поединок с Ренчем, который, пока я решал две первые задачи, все время продолжал оставаться фоном моих мыслей, постепенно исчез, растаял. Я уже не помнил о том, зачем и почему решаю задачу, и даже о самом Ренче вспоминал лишь изредка, когда он, прохаживаясь за моей спиной, скрипел старыми дощечками паркета или издавал громкое сопение.
Минут через сорок я поставил точку и неторопливо изложил Ренчу результаты своих размышлений. На этот раз он выслушал меня рассеянно, без прежнего интереса и азарта. Раза три повторил: «Изящно!», а под конец сказал:
– Я не сомневался, что вы с этой задачей справитесь. Дал, а потом пожалел, что отнимаю у вас время.
– Так, может, какую-нибудь другую? – Я придвинул к себе листок, почти сплошь исписанный с обеих сторон.
– Нет, нет, – сказал Ренч. – С этим все ясно. Давайте просто поговорим.
Он подробно расспросил меня о теме диплома, о том, чем бы я хотел в будущем заниматься. Внимательно выслушал пространные мои объяснения и под конец сказал как будто даже ласково:
– Ну что ж, все ваши замыслы совпадают с направлением работы моей лаборатории. – Его большой рот вдруг весь сразу выстроился в улыбку, которая сделала Ренча похожим на куклу из театра Образцова. – У меня складывается впечатление, что мы, как говорится, споемся. В общем, я вас беру.
И он начертал на моих бумагах длинную и замысловатую резолюцию, разобрать которую я не смог, ибо почерк у Ренча был таков, что каждую буковку приходилось разгадывать, как ребус.
Я вернулся к доброжелательной кадровичке, и она, просияв, поздравила меня с успехом и подсказала, что и как надо писать в бумагах, которые необходимо заполнить.
Когда через месяц, отгуляв положенный мне после диплома отпуск, я пришел в институт, меня встретили там как некое чудо. Стоило мне назвать кому-нибудь свою фамилию, и я тут же слышал:
– Ах, тот самый Булавин!
– Какой «тот самый»? – спросил я в первый раз.
– Как же! Тот самый, который привел в восторг Ренча. Он ведь о вас всем уши прожужжал.
– Марк Ефимович, видимо, человек излишне эмоциональный.
– В общем-то да. Но обычно у него преобладают отрицательные эмоции…
Впрочем, сам Ренч встретил меня довольно тускло, даже упрекнул:
– Что-то вы долго отдыхали.
– Ни дня сверх того, что положено.
– Ну ладно. Придется пока заняться вот этим. – Он сунул мне какую-то папочку. – Сами разберетесь. Тут дело даже слишком простое. «Мелочевка», как говорят ваши старшие товарищи. – И он вдруг закричал визгливо: – «Мелочевка»! Противное словечко, но точно сказано. У нас, видите ли, есть план, как в любой утильной конторе! И мысли наши должны бежать строго по плановому руслу. В общем, пока придется заняться этим. Так сказать, тема, спущенная сверху. Если что будет непонятно, приходите. Кстати, вот мой домашний телефон. Звонить можно в любое время – с восьми утра и до двенадцати ночи. Когда я не сплю, я всегда работаю. У меня, видите ли, такое устройство, что я не служу в математической конторе, а живу в математике. Вам понятна разница?
Я кивнул и ушел, несколько опешивший от его крика и от брюзгливого тона.
Лишь позднее, когда я больше узнал шефа и начал понимать его, мне стало ясно, почему он так говорил со мной в первый мой рабочий день.
Темы, «спущенные сверху», его постоянно бесили. Он называл их: «Дороги, которые за нас выбирают». Он же был глубоко убежден, что ученый, особенно математик, как и поэт, должен вкладывать свои мозги только в ту сферу, «куда влечет его свободный ум», а всякое подхлестывание его к «нужным неизвестно кому и зачем темочкам» считал «насилием над разумом».
Надо сказать, что чаще всего гневался Ренч не по делу, В основном лаборатории никто не мешал строить работу так, как хотел он, завлаб. Но иногда у начальства возникала необходимость подключить нас к чужим исследованиям. И нетрудно было понять, как и почему это происходило.
Наш институт занимается широким кругом проблем, связанных с внедрением математики в различные гуманитарные науки. Однако большинство секторов волей-неволей жалось к экономике, стыковка которой с математикой произошла давно, давно уже дала ощутимые и серьезные результаты. Там трудами нескольких поколений ученых были проложены надежные и хорошо освоенные дороги мысли, и двигаться по ним хорошо, удобно, ибо добавлять кое-какие детали к уже созданному предшественниками, удлинять проложенную кем-то дорогу куда проще, чем прокладывать свою в совершенно еще неведомом направлении.
Мы же занимались как раз этим. Точнее – пытались нащупывать методы оптимизации социологических исследований, а если шире – вообще социологии. Впрочем, Ренча и такая формулировка не устраивала. Он смотрел на нашу работу гораздо шире и замахивался на большее. По его мнению, математика должна со временем «оптимизировать» всю жизнь общества и даже вообще всю жизнь человека. А в доверительных беседах с нами, сотрудниками, и в узком кругу ближайших друзей Ренч иногда позволял себе и вовсе романтические высказывания. Он говорил, что, в конечном счете, задача нашего направления, все более отчетливо вырисовывающегося в мировой науке, – создание «формулы человеческого счастья».
