Мои родители тем утром отправились по магазинам, так что вынести ружье из дому не составляло труда. Росс запихнул дробовик в картонную коробку из-под него же, вот и вся маскировка. Они позволили мне тащиться за ними следом, но пригрозили, что, если я хоть полслова проболтаюсь, они меня потом зажарят в масле.
Когда мы спустились на пути, Бобби велел Россу вытащить ружье — он хотел сделать пару выстрелов. Я видел, что Россу хочется выстрелить первым; по его лицу пробежали раздражение и обида. Но они тут же исчезли. Он протянул Бобби ружье вместе с горстью красно-золотистых патронов, которые достал из заднего кармана. У него осталась лишь пустая коробка, и он запустил ею в меня.
Солнце припекало, и я стянул с себя футболку. Когда она оказалась у меня на голове, я услышал первый выстрел и тут же где-то звон разбитого стекла.
— Ну ты даешь, Бобби! Думаешь, попал в станцию? — Голос Росса звучал высоко и испуганно.
— Кол мне в задницу, если я знаю, старик. — Он перезарядил ружье и выстрелил в другую сторону. Зажав руками уши, я уставился в землю. Я уже окаменел, а ведь все только начиналось.
— Росс, малыш, да это же просто прелесть что за ружье! Как врач тебе говорю. Пошли, старик.
Мы шли гуськом в нескольких шагах друг от друга: Бобби, Росс, за ними я. Это очень важно, сейчас вы поймете почему. Бобби нес ружье, прижав его к боку и повернув стволом в землю. Я видел это краем глаза. Оно было матово-синее, а рельсы у нас под ногами горели серебром, когда мы осторожно перешагивали через них. Свет вокруг слепил глаза, и я зажмурился. Больше всего на свете мне хотелось оказаться дома. Что они теперь затеют? А что, если им опять взбредет в голову что-нибудь глупое и жестокое вроде стрельбы по коровам, когда они медленно покатят мимо в этих крытых шифером красно-коричневых вагонах, так и так курсом на скотобойню? Я уже ненавидел это ружье, ненавидел свой страх, ненавидел своего брата и его друга. Но они никогда, никогда не узнают этого.
Мы шли нога в ногу. Потом Росс споткнулся обо что-то и упал ничком. Я услышал сердитое жужжание, словно от лодочного мотора, и шум гравия, выплеснувшегося из-под кеда моего брата. Плечом Росс коснулся третьего рельса, и его шея неестественно выгнулась. Послышались громкий гул, резкое шипение и хлопок. Его лицо искажалось все шире, и шире, и шире в невозможную, неисправимую улыбку.
Зачем я вру? Почему обхожу в этой истории столь существенную часть? Да и какое это теперь имеет значение? Ладно. Прежде чем продолжить, вот вам тот кусок головоломки, который я прятал за спиной.
У Бобби была старшая сестра по имени Ли. В свои восемнадцать она была самой сногсшибательной девушкой, какую вы только можете себе вообразить. К тому времени, как Росс и Бобби тесно подружились, она уже несколько лет как закончила школу, но люди по-прежнему судачили о ней, потому что она была действительно потрясающей девушкой.
Она была капитаном болельщиц, членом Клуба бодрости и Клуба гурманов. Я выучил это наизусть, потому что у Росса был школьный ежегодник за тот год, когда она закончила школу, и, как это часто бывает с самыми хорошенькими девушками, казалось, что ее лицо было на каждой второй странице: вот она кувыркается колесом, вот ее коронуют как королеву выпускного бала, вот она ослепительно улыбается вам из-за охапки книг. Сколько раз я пожирал глазами эти фотографии? Сотни? Тысячи? Множество.
Тогда я еще не понимал, что часть ее особой ауры имела чувственную природу. Я не знал, была ли она «легкодоступной», поскольку насчет этого я мог положиться лишь на Росса, который заявлял, что имел ее миллион раз, но даже самые невинные из тех фотографий издавали аромат сексуальности столь же сильный, как запах свежеиспеченного хлеба.
Подарком Росса на мой двенадцатый день рождения был урок мастурбации, к которому прилагался экземпляр журнала «Джент» трехмесячной давности. Но с самого начала я мог достигнуть оргазма, только думая о реальных женщинах. Эти журнальные красотки с их грудями-дирижаблями и лицами фурий скорее пугали меня, чем возбуждали. Нет, моему представлению о сексуальном исступлении скорее соответствовала фотография Ли Хенли, где она прыгает, подбадривая футбольную команду, а фотограф как-то умудрился поймать на взлете восхитительный краешек ее трусиков.
Впрочем, я влюбился в нее задолго до того, как научился таким образом баловаться, и когда я первый раз воспользовался ею в своих фантазиях как женщиной, то ощутил себя развратником, зная, что хоть я ни разу не сказал ей и пары слов, а каким-то образом поступил с ней нехорошо. Но это чувство вины прожило недолго, поскольку мой двенадцатилетний член стремился в дело, и потому я продолжал насиловать ее изображение голодными глазами, а себя самого — трясущейся от нетерпения рукой.
Иногда я полностью покидал реальный мир и, глядя в потолок и ощущая, как мое тело врывается в стратосферу начинал снова и снова выкрикивать ее имя. Ли Хенли! О! Ли-и-и-и! Х отя я старался заниматься этим, только когда был уверен, что дома никого нет, как-то раз я поленился проверить, и оплошность оказалась катастрофической.
Стянув до колен бермуды и уютно пристроив на груди школьный альбом, я начал петь мою песню к Ли, когда дверь вдруг распахнулась и на пороге возник Росс.
— Ага, попался! Ли Хенли, да? Ты дрочишь на Ли Хенли? Погоди, малыш, вот узнает Бобби! Он тебя на фарш порубит. Эй, что это у тебя? Мой альбом! Отдай! — Он выхватил его у меня из рук и посмотрел на фотографию. — Черт, ну погоди, я все скажу Бобби. Да, не хотел бы я оказаться на твоем месте! — Лицо его выражало полный триумф.
С этого момента начались насмешки и мучительства, продолжавшиеся больше года. В ту ночь, стянув с кровати покрывало, я нашел у себя на подушке фотографию — изуродованное тело на поле боя и равнодушно взирающий на него солдат. Красными чернилами на солдате было написано «Бобби», а трупом был я.
И было еще много всякого в таком же духе, но самыми страшными моментами были те, когда Росс небрежно говорил Бобби:
— Хочешь узнать, чем занимается мой братец? Ни стыда, ни совести у этого гаденыша! — Глядя прямо на меня, с сияющим лицом, он делал тысячелетнюю паузу, отчего мне хотелось оказаться где-нибудь на Суматре, или умереть, или и то и другое. В конце концов, он всегда говорил: «Ковыряет в носу» — или что-нибудь равно низкое и правдивое, но ничего сравнимого с «этим», и я снова мог вздохнуть спокойно.
Мучительство шло циклами. Иногда я питал надежды, что он забыл. Но, как влетающая в окно летучая мышь, он вдруг снова был тут как тут, через несколько дней или недель, и одним небрежным словом заставлял меня корчиться и извиваться. Когда мы оставались наедине, он говорил мне о том, какая я мразь, раз дрочу на сестру его друга. И говорил так убедительно, будто разгневанный и неумолимый священнослужитель.
Вероятно, из-за того, что мучения усилились, образ трусиков Ли Хенли сделался для меня самой эротичной вещью в мире и они стали единственным предметом моих фантазий. Я мастурбировал в любое время дня; самым апогеем, пожалуй, был момент, когда я кончил, сидя с невозмутимым видом в школьном актовом зале, где индеец чероки демонстрировал воинственные танцы своего племени.
Я был дурак. Я отдавал Россу свои карманные деньги, выполнял за него работу по дому, приносил леденцы или чипсы, стоило ему лишь щелкнуть пальцами. Однажды я осознал, что мои усердные занятия вовсе не унижают Ли, а скорее это, наоборот, вроде комплимента, но когда я попытался объяснить это Россу, он закрыл глаза и только отмахнулся, как от мухи.
А на самом деле в день его смерти произошло вот что: когда мы вместе переходили железнодорожные пути, в Россе разгорелась злоба на Бобби за то, что тот отобрал у него ружье, и на полпути к другой платформе он как бы невзначай спросил друга, сколько раз в неделю тот мастурбирует.
— Не знаю. Пожалуй, каждый день. То есть, если никакой девчонки не подвернется. А что? Ты-то сам как?
Мой брат повысил голос:
— Примерно так же. А ты представляешь кого-то, когда занимаешься этим?
Мое лицо окаменело, и я чуть не остановился.
— Конечно, а ты как думал? До ста, что ли, считаю? Да что с тобой, Росс? Ты что, извращенец?
— Не, просто вспомнилось. Знаешь, о ком думает Джо, когда наяривает?
— Джо? Ты уже осваиваешь это дело, старик? Позор! Знаешь, сколько мне было, когда я начал? Года три! — Он рассмеялся.
Я лишь смотрел себе под ноги. Я знал, что грядет, — Росс собирался приоткрыть дверь к моей чернейшей тайне и я ничего не мог поделать.
— Ладно, ну так вываливай. О ком ты думаешь, Джо? О Сюзанне Плешетт?
Прежде чем Росс успел ответить, раздался пронзительный гудок поезда. И в этот момент я сделал то, чего никогда раньше не делал: с криком «не смей!» со всей силы толкнул Росса. Упаси меня бог, я так перепутался его ответа, что совершенно позабыл, где мы находимся.
