— У меня… — вернулся Лапин в плаще и вязанной блином шапке, — бумаги. — Это «бумаги» он совсем смазанно произнес, получилось «муваги».
— М-м, понимаю, чувачок, м-м, девочка, — всколыхнулся Сергей крайне участливо, как это делал Андрюша Фальин, и взял Костю повыше локтя. — М-м, понимаю, м-м, муваги…
Костя взглянул на Сережу, но так, невидяще. Потом сосредоточенно посмотрел перед собой. В задумчивости хмыкнул несколько раз, словно готовился к вокальной распевке. Вышел, ничего не сказав.
— Муваги, — рассмеялся теперь открыто Сергей и плюхнулся на кровать.
— Я заходила в институт, — сообщила Люся виновато.
— Я так и понял.
Люся стала ходить по комнате, сложив за спиной руки, отчего тонкий свитер натянулся, и ясно обозначилась крупная грудь. Сергей перевел взгляд на свой торчащий в дырке носка палец.
— Что случилось? — спросила она еще более виновато.
— В сущности, ничего. То, что естественно вытекало из обстоятельств. По крайней мере, это не та ситуация, когда рядом с рельсами лежит голова и говорит: «Ни фига себе, сходил в магазинчик», — закончил Сергей серьезнее, ядовито. — Я слишком упрямо мешал какой-то группе людей спокойно функционировать.
— Шел против течения, — сказала Люся приподнято и благоговейно.
— Можно это так назвать… Хотя какое течение может быть у болота? Скорее, быстрее течения. А теперь вот на берегу. И передо мной все тот же вопрос, что и перед известным принцем сотни лет назад, — говорун нападал, слушательница внимала. — Кстати, тоже недоучившимся студентом. Быть или не быть, а если быть, то куда тереть мыло. Ворошить эту жизнь, ввинчиваться в нее или, самое мудрое, вот так лежать и смотреть на все это… На весь этот клубок, этот муравейник, как выражался другой недоучившийся студент…
Сергей говорил самозабвенно, но не совсем свои слова. По крайней мере, о недоучившихся студентах. Он помнил, где слышал их: на Архангельской, 13. Это был дом, в котором собирались, точнее, похоже, дневали и ночевали, а еще точнее, пили по всей ночи чай и… Не то слово — говорили, ибо в одно и то же время кто-то мог рисовать, кто-то сочинять стихи, жили общением друг с другом совершенно необыкновенные какие-то люди. Образованные, с талантами, работали они сторожами, дворниками, истопниками… Почти все — недоучившиеся бывшие студенты. Были среди них и окончившие институт, но закинувшие диплом подальше. Сергею с непривычки особенно было удивительно, что любое стремление человека чего-то добиться, тем более получить общественное признание или, того хуже, занять пост, вызывало у них неприязнь, рассматривалось как душевная нечистоплотность. В тот дом Сергея, кстати, привела Люся в своей вечной жажде чему-то или кому-то послужить.
— Так или иначе я сейчас на обочине, — продолжал Сергей. — И отсюда, с обочины жизни, так отчетливо видится вся эта жуткая комедия. Ходят серьезные дяди, с серьезными лицами, говорят правильные вещи… И самим им, наверное, кажется, что они заняты серьезными важными делами — трясучка! Цепляние за обстоятельства! Просто так им удобнее! Напридумывали должностей, званий, степени разные, учреждения — и все вроде ради высоких целей. Пустоту свою прикрывают! Много мелкого страха и мало духа! Высокого духа!.. Равного… вершинам Памира!
— Теперь ты уедешь? — посмотрела она в упор исподлобья.
— Куда? А-а, не знаю. Наверно. Пока не думаю об этом и не хочу думать. Хочу просто смотреть и видеть!
— Ты был на Памире, да?
— При чем здесь!.. Это образ.
— А я была. С отцом, два года назад. Не на самом Памире, а там, в горах. Запомнила. Смотришь вниз с вершины, и такое чувство, что стоишь на волне, и вокруг все волны, волны с белой пеной наверху и темными провалами. Застывшие волны. Как у Айвазовского.
— Да, вероятно, красиво, — торопливо поморщился Сергей. — Но я о другом. Меня, видишь ли, люди интересуют, жизнь: куда этот наш клубок катится?!
— Ты бы мог пожить у нас, — ответила она. — Мама будет не против…
— Пожить у вас?
— У нас двухкомнатная. Мама на работе, брат в школе. Целый день никого, отец же не с нами… Ты мог бы заниматься.
— Чем?
— Ну… тебе же надо думать… создавать… что-нибудь…
— У вас в квартире?! Что-то ты, Люся, все не о том. Будет необходимость, так у Борьки Чибирева могу пожить. Ставишь меня перед какими-то житейскими, ненужными… Домой, наверно, поеду, чего здесь?
Взгляд ее ушел в точку, ему в переносицу. Он неуютно пошевелился, приподнялся, полусел.
— У тебя там осталась девушка?
— Да при чем здесь!.. Все с какими-то глупостями! Какое-то бытовое сознание! Я вопрос решаю! Я хочу понять это мироздание! А ты меня тычешь в житейские мелочи! Успею еще тыкнуться, а сейчас хочу простора! А создавать, делать что-то я могу и там, у себя. Хотя, конечно, не поймут, не те запросы… Впрочем, на понимание и сознательность рассчитывать нельзя: надо бить по мозгам, чтоб искры высекать… из серого вещества! Вторгаться в сознание! А девственная почва для этого — самая благодатная! Созерцание — это хорошо, я его приемлю. Но мое дело — взращивать в человеке ростки индивидуальности!
— Я вот и хотела: ты бы мог… имел возможность… А я бы работала.
Сергей посмотрел пристально на Люсю. Помолчал. Нежно и покровительственно улыбнулся.
— Женщине лучше связывать свою судьбу с тем, кто любит больше небо и землю, чем поиск смысла неба и земли, — сказал он печально и обреченно.
Лицо девушки исходило пятнами. Волновалась: с виду такое ровное безмятежное существо, а приглядишься — все волнуется.
— Мне не нужен, кто любит больше небо и землю…
Люся не успела договорить — вошел Костя Лапин. Он как-то сразу возник с пачкой сахара и батоном около шкафа, и было непонятно: только появился или давно стоял. По Сергею волной пробежал внутренний стыд, даже испарина выступила: он зачитывал Косте эти понравившиеся ему книжные строки, которые только что с печалью высказал Люсе как свои! Слышал ли Лапин конец разговора?
— Прости, Костя, я еще до сих пор замок не сделал, — вскочил Сергей, не давая тугодуму Лапину опомниться. — Но… «муваги» целы. Люся вон стерегла, костьми, говорит, лягу, лучше себя отдам, чем бумаги… — Обидеться на него невозможно: Сережа как бы любя подтрунивал. И взгляд его теплился умилением.
Все же Костя Лапин за минувший год сильно изменился: что-то с ним происходило, замечал Сергей. Раньше полинялый осенний плащ, в котором Лапин щеголял всю зиму в любые морозы, и грубой вязки серая шапочка выглядели на нем неким древним священным убранством, а весь облик казался неустрашимым, попирающим людские понятия. Теперь же старые его одежки — и выглядели старыми, заношенными. А самого Костю впору было принять за человека, давно проживающего без паспорта в теплотрассе.
— Заварку купил! — воскликнул Сергей почти восторженно, словно заварка была его давней несбыточной мечтой. В отношениях с Костей он знал меру насмешничанью.
Люся тотчас вызвалась поставить чайник, но Сережа в порыве великодушия сделал это сам.
Проходил по коридору, услышал — в фойе заиграл кто-то на пианино, запела девушка. Голос сразу потянул Сергея к себе, словно струя свежего воздуха в душный день. Он даже ступать стал мягче, боясь вспугнуть его, как наваждение. Заглянул в фойе, и довелось пережить миг изумления: пела та самая девушка, из-за которой вчера вечером Борька Чибирев немножечко свихнулся. Сергей узнал ее со спины, по смолянисто-черным волосам, рассыпавшимся по спинке стула. Ему говорили: обаятельна, хорошо поет, но он не ожидал, что настолько.
— Здорово, — проговорил, дослушав, Сережа. И забыв поведать о таком забавном факте, как исключение, в котором певунья сыграла не последнюю роль, добавил: — Надо, чтоб Костя Лапин послушал!
На Лапина задушевное пение, если оно действительно шло из души, без желания удивить, производило совершенно особенное впечатление: обычно хмурое, со сдвинутыми бровями лицо его все выглаживалось, вытягивалось, в нем проступало что-то такое, страдальческое и сладостное, казалось, какой-то предел, что даже смотреть на него становилось неловко.
Когда Сережа появился с Костей, девушка совершенно беззастенчиво и очарованно улыбнулась.
— А, снежный человек! Вы простите, мы вас так с сестрой называем. Его, говорим, где-то в Гималаях ищут, а он в институте искусств… Вы духовник, да?.. Жаль, вам была бы к лицу похоронная процессия. Вы не обижайтесь, я без худого умысла, болтунья страшная…
А Сергей вдруг шлепнул себя по темечку, вспомнив якобы про чайник, и, хитренько возбужденно улыбаясь, покинул фойе. Ему нравилась собственная сметливость. Он казался себе неким психотерапевтом или иной силою, способной ненароком помогать людям. Костю же необходимо сейчас растормошить, перенаправить взгляд, а то уставился… в свои комплексы. Правда, она с Борькой… Ну да это всё условности.
