– Что там происходит? – спрашивало яйцо размером с исповедальню у голубой луковицы.
– Понятия не имею, – отвечала та.
Записные острословы уже сложили по случаю несколько новых песенок, пополнив привычный карнавальный репертуар.
Той, чье сморщенное тельце —
Как сушеный виноград,
Разве нужен маскарадный прикрывающий наряд?
Не то кошка, не то мышка, не то жук, не то сова —
Ни к чему тебе, малышка, плащ и маску надевать!
Воины смешались с толпой. Они прислушивались к певцам и присматривались к танцорам. Не одна маска была сорвана и не один подозреваемый схвачен. Донья Аталона хлыстом с серебряной рукояткой отхлестала компанию из четырех весельчаков, которые, обнявшись, распевали куплеты про принцессу. Дон Хиль пропорол дыру в барабане.
С трудом пробивали себе дорогу охотники, двигавшиеся в сторону дворца. Дон Галаор и дон Оливерос скакали рядом. Всю долгую дорогу от поля битвы до города они вели неспешную беседу. Движение замедлялось еще и из-за того, что ехало слишком много повозок с ранеными и телами павших. К тому же воины подвергались оскорблениям со стороны веселящейся толпы. Цех плотников пародировал их процессию: все скорчили кислые рожи, а некоторые изобразили мертвецов, и их несли на руках товарищи по цеху и по забавам. Мясники изготовили из картона огромного кабана и изображали, как этот кабан нападает на них, а они трясутся от страха и в панике убегают. В соборе звонили колокола, и звон их, глубокий и чистый, перекрывал весь шум.
С годами Брунильда все больше становилась похожа на монумент, превращалась в экзотическую безделушку, предмет роскоши, а бедная принцесса, засушенная девочка, давным-давно была забыта. А потому и стража, охранявшая пьедестал, начала мало-помалу утрачивать бдительность, пока не утратила ее окончательно.
Пьедестал из желтого алебастра с красными прожилками, бегущими по нему, как языки пламени, торчал вопросительным знаком.
Король с королевой не знали, печалиться им или радоваться – ведь никто не знал, что именно произошло. Быть может, прекрасная Брунильда вернулась к жизни? Или ее просто украли? Только какому же варвару, какому извращенцу понадобилось то, что не нужно никому?
– Где ты, девочка моя? – вопрошала донья Дариолета. – Где ты спишь? Где просыпаешься? Чьи руки сжимают твое твердое тельце? Или бродишь ты где-то, прекрасная сомнамбула, не зная воспоминаний, не ведая судьбы своей? Вспоминаешь ли заботливую и нежную мать, что кормила и ласкала тебя в те счастливые дни, когда не в добрый час принесенные дары еще не изуродовали тело твое и душу, не исказили твои черты?
В городе никто не спал. Двери дворца стояли закрытыми, все укромные уголки обшарены. Искавшие все перевернули вверх дном, и казалось, что тут побывала банда грабителей: даже подушки были вспороты, и всюду летал гусиный пух.
Возвращение рыцарей пришлось как нельзя кстати. Не дав себе ни минуты отдыха, включились они в поиски принцессы.
Дон Фамонгомадан проявил наибольшее рвение: петух и трех раз еще не пропел, а двадцати четырех подозреваемых уже схватили, подвергли пыткам и казнили, хотя расследование не продвинулось от этого ни на йоту.
Ясно было одно: во дворце принцессы нет. Маловероятно также, что она находилась в городе. Неутомимый, хладнокровный и здравомыслящий дон Фамонгомадан вскочил на Сарданапала, крикнул: «Я отыщу принцессу, живую или засушенную!» – и поскакал в ночь, сопровождаемый своими молчаливыми мрачными слугами.
На дона Хиля Осторожного и еще нескольких рыцарей возложили задачу доставить всех девушек в возрасте пятнадцати лет или около того во дворец, где каждую из них допрашивали лично король и королева.
Остальные рыцари посовещались, снова развернули яркие штандарты и, разделившись на отряды, поскакали по многочисленным дорогам, ведущим из столицы в глубь королевства.
Еще затемно, в мельчайших деталях обсудив результаты поисков и расследований, дознаний и опознаний, поделившись друг с другом всеми тревогами, опасениями, подозрениями и размышлениями, отправились в путь и дон Оливерос с доном Галаором.
Они покинули дворец почти тайно, лишь учтиво простились с королем и королевой, и сейчас медленно ехали по той единственной дороге, по которой не поехал никто: по дороге, ведущей к речке Аутомедонт. Дон Галаор не забыл ни сыновей короля Кальканта, ни доброго великана Брудонта, ни того, как широко, по-детски раскрылись при виде чудовища его собственные глаза. Он решил в одиночку изничтожить страшного кабана. Дон Оливерос, видя его упрямство и решимость, счел за благо поехать вместе с ним: в конце концов, он восхищался отвагой Галаора и с радостью отмечал его сходство с отцом, непобедимым королем Гаулы, с которым дона Оливероса связывала давняя дружба, закаленная в тысяче боев.
Занимался рассвет. Друзья мирно беседовали:
ОЛИВЕРОС: Кто знает, что такое отвага? Я не слышал, чтобы кому-нибудь удалось дать исчерпывающий ответ на этот вопрос. Отвагу нельзя получить в наследство, она, я полагаю, не передается от одного человека к другому, как не передается любовь к женщине или пристрастие к острой пище. Она переменчива, как удача. Я знаю одного человека, который боится темноты, но никому не посоветую встретиться с ним в бою. Знаю одного короля варваров, который бросался в битву в белой рубахе и без доспехов, но дрожал перед своей маленькой злобной женой. Говорят, что ему снились ужасные кошмары. Для отваги нет страхов больших и малых, она не подразделяет их на виды – это дело головы, а не сердца. Больше того: она к страху вообще никакого отношения не имеет. Неправда, что смелый человек боится, но побеждает свой страх: у смельчаков нет страха, для них битва, что для ребенка игра. Потому что если появляется страх, с ним уже ничего нельзя поделать. От чего угодно можно избавиться, но от страха – нет.
ГАЛАОР: А связана ли отвага с яростью? Я замечал, что в гневе человек становится бесстрашным.
ОЛИВЕРОС: Страх и гнев – братья-близнецы: нас приводит в ярость то же, что вызывает страх. Угроза может породить в нас и ярость, и страх. Разгневанный человек живет в страхе.
ГАЛАОР: Однажды мы с отцом взбирались на скалу. Отец сказал мне: «Пока будешь подниматься, пой. Ни о чем не думай, поднимайся так же спокойно, как если бы шагал по равнине. Не думай о том, что ты карабкаешься на скалу, только пой и двигайся». Размышляя сейчас над тем, что сказал мне тогда отец, и над тем, о чем только что говорили вы, я прихожу к выводу, что отвага сродни добровольной потере сознания. Да, это как игра.
Уже совсем рассвело, когда горное эхо донесло до них крики страшного кабана.
Он мчался навстречу чудовищу. Ощущал напряженные мускулы коня. Лицо его холодил утренний воздух. Руку оттягивало копье.
Вдали горой щетины и мяса высился кабан – сопел, фыркал, бил о землю копытом. «В шею! В шею!» – донесся до него крик дона Оливероса, и он бросился в атаку.
Конь летел стрелой, и Галаор закричал от восторга, как кричал в детстве всякий раз, когда несильное течение реки несло его к небольшому водопаду. Он всегда завидовал стрелам, выпущенным в небо, – гармонии и обманчивой легкости их полета, их свободному падению. Галаор пришпорил коня и снова крикнул, заглушив фырканье и топот несущегося ему навстречу чудовища.
Он увидел огромную кабанью морду, белоснежные клыки, алый язык. Он опустил копье, прижался к шее коня, проскочил под кабаньей головой, снова поднял копье и вонзил его. Копье входило все глубже и глубже, и вот оно уже потащило за собой самого Галаора. Он подумал, что сейчас сам вонзится в кабана вместе с копьем, но тут он вылетел из седла, его залило темной и теплой волной, он вцепился в копье, закрыл глаза и с силой врезался во что-то очень твердое. Удар был страшный. Последний удар. После него не было ничего.
ОЛИВЕРОС: Мы в том месте, где ты убил кабана. Ты проспал девять часов. У тебя ничего не сломано, но не поднимайся, полежи так до утра. Сейчас дам тебе воды. Твой конь пал, тебе же очень повезло: ты слетел кабану на шею, и он, падая, не придавил тебя. Ты потерял копье: я не смог его вытащить – ты вонзил его слишком глубоко.
ГАЛАОР: Я должен был это сделать. В тот день, когда мы вышли на охоту все вместе, мне нужно было скакать в гущу битвы без остановки, пусть без пользы, но надо было скакать без остановки, а я остановился. Я должен был все исправить, должен был снова пережить и страх, и ярость. Я думаю, что вернул свое доброе имя.
ОЛИВЕРОС: Для тебя в той битве главное то, что твоя лошадь остановилась? Ты понимаешь, к чему это могло привести?
ГАЛАОР: Дело не во мне. Есть законы рыцарства, которые нельзя нарушать. Они такие же старые, как законы природы, они старше, чем луна. Меня научили всему. Сам же я обладаю лишь свободой пустельги, которая складывает крылья, и ее перья, внутренности, глаза и кости камнем падают вниз. Только тот, кто рожден рабом, может что-то делать или от чего-то отказываться, исходя лишь из своих насущных потребностей.
