— До музыки ли сейчас! Ну, о чем ты думаешь!
В общем, так с бодренькой попсой про крошек и несчастную любовь всю дорогу и ехали.
Микроавтобус наш оказался до крайности быстроходным, потому привез нас чуточку раньше, и поставил всех в неловкое положение. Кто-то из ответственных лиц звонил даже водителю, с нестандартным предложением повозить нас часик по окрестностям, демонстрируя достопримечательности. Водитель отказался, потому что в пригороде не ориентировался, выгрузил нас в нужном дворе, а сам уехал, заявив, что у него в этом местечке какие-то свои дела есть, и что как заказчики и главные организаторы приедут, так он сразу вернется…
А на улице, между прочим, было очень холодно. Из дому вышла какая-то тетка в фартуке. Зыркнула недобрым взглядом, сказала, что хозяев нет пока, что они «там» задерживаются, запустила нас на отапливаемую веранду и хмурясь наблюдала, как мы без разрешения усаживаемся за пустой стол. Не усаживаться казалось приличным, но невозможным. Стоячих мест на веранде почти не было…
— Несут! Несут! — радостной вестью оповестили смотрящие в окна. И как-то очень скрипуче прозвучал этот крик, как-то слишком похоже на воронье карканье. — Несут! Несут! — повторили, ничуть не считаясь, что я и так сжалась в комок, втянула голову в плечи и сейчас не выдержу — убегу прятаться.
* * *
Я была готова к этому, но все равно оцепенела и поняла, что не могу двигаться. Вот и настал тот момент, который окончательно все покажет. До него — просто по-наслышке — все еще не верилось. А вот теперь предстояло убедиться своими глазами… И это будет навсегда и безнадежно. И это уже ничем не изменить… Самое страшное в жизни — то, что необратимо.
Марину привезли нам — как большой праздничный торт — на маленьком столике с колесиками. Измученные ожиданием гости так ей обрадовались, что даже забыли скрыть оживление. На миг показалось, что сейчас похватают ножи и вилки, повяжут салфеточки и со счастливыми улыбками побегут к покойнице, делить, кому какой кусок достанется.
Но нет, быстро нормализовались. Оказалось, хлопотами с доставкой тела к месту прощания занимались сплошные женщины, потому гроб нести было некому. Водитель катафалка попался на редкость бессердечный и с грыжею, потому от машины к дому Марину везли таким странным способом — на журнальном столике. В гробу на колесиках.
Увидев на веранде гостей, везущие гроб женщины испуганно вскрикнули, закачали головами, мол «У нас не готово еще ничего!», и мягко всех выставили обратно во двор. Сразу было ясно, какая из женщин — Маринина мама. По пугающе Марининому, такому неповторимо прямому взгляду и по беспокойно бегающей вокруг нее молоденькой девушке, каждую секунду громким шепотом переспрашивающей: «Ма, все нормально? Ма, капли не дать?» Девушка — она же, Алина, сестра покойницы, — была заплакана куда больше матери, на нас смотрела широко раскрытыми глазами и испугано. Мы явно казались ей ненужными источниками хлопот. А мать, молодец, держалась. Приветствовала нас поклоном головы и деловыми просьбами. Эх, спасительная вещь — необходимые хлопоты. Если б они не заканчивались! Если б не давали матери остаться со своим горем и осознать его!
На Маринину маму и сестру пало сразу множество дел. Карпик, Жэка и другие организаторы брали на себя доставку гостей и стол на поминки. Остальное должны были организовать родители. Но отец, не выдержав, попал в больницу с сердечным приступом, потому все складывалось так, что Маринкиной маме задуматься было некогда.
Я только сейчас поняла, как верно и как здорово, что в мире существует такая вещь, как дурные традиции. Раньше все эти пышные похороны — с множеством мелких глуповатых ритуальчиков и больших ритуалов, с торжественным застольем в конце, перерастающем так или иначе в банальную пьянку — казались мне нелепой выдумкой чьего-то больного воображения. Но теперь все стало ясно. Их придумали для того, чтоб навесить на родственников умершего побольше неотложных хлопот и обязанностей. Чтоб некогда было им сходить с ума и по-настоящему скорбеть о своей потере…
Ах, если б и меня сейчас втянули бы в подобные дела, чтоб можно было куда-то деться от обдумывания!
Я смотрела на Маринину маму с улицы сквозь стекло веранды и… шмыгала носом, готовясь расплакаться. Павлуша успокаивал меня немного испуганно, немного раздраженно. Привел меня в себя смешной формулировочкой:
— Ну, тише, малыш, ну чего ты? Ну, еще не началось ведь ничего! Еще рано плакать…
Мать самоубийцы чувствовала повышенное внимание к себе, но не скукоживалась, не поджимала гордо губы, обижаясь на обилие жалости. Напротив, поднимала глаза и…улыбалась.
Грустно и немножечко удивленно, совсем по-Маринкиному… Она чувствовала себя обязанной поддержать нас. Она, как и Марина, считала себя ответственной за весь мир и все пыталась сделать его лучше…
Интересно, ну хоть она что-нибудь предчувствовала? Или как все мы, отмахивалась мимоходом. Ныряла в свои дела, не обращая внимания на то, что голос дочери звучит все неувереннее, а мысль все больше путается. Нет… Она, наверное, понимала, что происходит нечто серьезное. Но изменить ничего не могла. Только ждать. Только верить, что жизнелюбие победит в Марине тоску и депрессию. Только поддерживать, выскребая по сусекам души остатки бодрости, забывать обо всех своих личных неурядицах, воодушевляться и рассказывать дочерям, как мир прекрасен и гармоничен. Вот единственное, что мать могла сделать для Марины… Хотя наверняка делала намного больше, наверняка суетилась, может даже втайне бегала к врачам или к бабкам… Не помогло.
/Те, кто ее теряли,/ Верили в чудо, ждали…/ Сами себе внушали:/ Скоро уже просвет./ Лишь просыпаясь, в тайне,/ С губ пересохших драли/ Ужас и гарь отчаянья/ Вместе с бессильным «нет!»/ К белым халатам снова,/ Рушили в хлам основы, / Были на все готовы: / Вот вам и кнут и лесть./ Долго скребли остатки,/ Делали вид, мол, гладко,/ Богу носили взятки…/ Зря. У него все есть./ — это написалось в мыслях сегодня, когда весть о Марининой смерти была осознана. Это рвало изнутри, но я — умничка, догадалась, никому не причинять боль, никого не мучить — держу в себе и никому эти строки не читаю… Да и кому читать? Маринки нет, а остальные — не те ценители…
Вспоминаю вдруг все бесконечные Маринкины аналогии. Она меня всегда с Сонечкой Голлидей — любимой цветаевской героиней — сравнивала. А себя, конечно, примеряла к Цветаевой. И правда во многом походила. Как и я, на Сонечку…
«Опрокинулись, Мариш,» — говорю ей мысленно. — «Опрокинулись, перекрутились все твои аналогии. Пережила Голлидей Цветаеву. Не с кем ей теперь общие мысли из мира черпать и хохотать от такой вот схожести… Все наоборот, все навыворот. Сонечка жива, а Марина — и младше ведь, и не такая безумная была — лежит бездыханная. Бред! Бред, нелепица, явная ошибка. Маринка, строчи апелляцию!» — чувствую, что начну сейчас реветь и впадать в истерику. Резко отворачиваюсь от дома покойницы, ищу с кем бы вступить в разговор…
— Бедная женщина, как я ее понимаю! — похоже, не одна я наблюдаю за Марининой мамою. Очень ухоженная хрупкая пожилая дама вздыхает, снизу вверх взирая на своих спутниц: двух огромных теток, схожих лицами и их выражениями. — Ведь и мне тоже Марина была — как дочь! Пусть она не проработала у нас и дня, пусть не принесла никакой пользы общему делу, но… пока я общалась с ней, ну, на собеседовании, ощутила такой прилив нежности, настоящие материнские чувства…
Я потихоньку понимаю, кто это. Павлуше кто-то рассказывал, что незадолго до смерти Марина очень нуждалась в работе и влезла во что-то первое попавшееся. Какой-то журнал, с мизерными ставками и чопорными начальствующими дамами. Вероятно, этих дам, а точнее теток — для дам слишком суетливые — я сейчас и наблюдаю. Стою тихо-тихо на крылечке, и невольно слышу весь их разговор.
— Да, девочка вызывала желание о ней заботиться, — хмуро изрекает одна из теток. — Глаза вроде живые, умные, а одета, как… Впрочем, какая уже разница.
— А разговаривала как? — поддержала вторая. — Никакого почтения к тем, кто главнее! И должностью, и жизненным опытом… Нуждалась, нуждалась в воспитании, потому вызывала родительские чувства. Впрочем, нам же объяснили, она умалишенной была, что с нее спрашивать… Бедняжечка!
Третья собеседница, та, что затеяла разговор, смотрит одобряюще, радуясь такому единодушию компании. Потом еще раз вздыхает и решается на главное.
— Может, мы действительно, как-то переборщили с замечаниями. — жмется она. — Может, для ее больного сознания они показались слишком строгими. Ну, там, про внешний вид. И эти ваши колкости про маньяков, которые появляются в городе из-за женщин, которые так одеваются… — видно, что дама заговорила о вещах, важных для всей троицы. — Может, мы слишком открыто с ней разговаривали… Но ведь на работу в результате приняли, и место предоставили самое лучшее. И я ответственно заявляю, нашей вины в ее смерти нет и быть не может совсем…
