Хорошо, что на пути талантливого юноши встретился настоящий «Садовник» (название одного из первых сценариев Каплера, сценария, ставшего впоследствии фильмом «Шахтеры»).
Я – не киновед. Моя задача – задача человека, которому выпало счастье в течение четверти века видеть, как появляются на свет «дети» этого художника – киноповести, киноновеллы, очерки, статьи, полемические заметки, – и теперь очень кратко попытаться рассказать об этом. «Если не я, то кто же?…»
На свете немало наивных людей, от чистого сердца стремящихся «подарить» художнику тот или иной сюжет, ту или иную тему.
Не понимают эти добрые люди одного: творчество – процесс неизмеримо сложный, далеко не всегда управляемый, не идущий «от головы», не всегда даже подчиняющийся желанию сердца.
Я бы сравнила его с процессом, ежегодно происходящим в природе, – когда с деревьев начинают осыпаться семена, миллиарды их стремятся пробиться в землю, прорасти в ней. Да и земля жаждет их принять в свое лоно. Но… не всегда может. То она суха и тверда, как асфальт, то превращена бесконечными дождями в жидкое плывущее месиво, то просто нет у нее места для новых «пришельцев»… Да мало ли причин, по которым, например, из густой тополиной метели лишь отдельным пушинкам удается стать зародышами новой жизни?
Так и душа художника. Сколько потрясающих сюжетов «порхает» вокруг него! Сколько кругом удивительных судеб и характеров, так и просящихся на полотно, то бишь бумагу! Но, увы, эта своенравная, неумолимая, часто мучающая своего «хозяина» пресловутая «творческая душа» тоже, как и матушка-земля, способна принять в себя лишь отдельные «пушинки» из тополиной метели сюжетов и тем…
Я постараюсь рассказать, как иногда происходил этот непостижимый процесс у Алексея Яковлевича.
Много лет назад, будучи проездом в Париже, я случайно купила на книжном развале скромно изданную книжку, озаглавленную «Вики».
Так в нашу жизнь, именно нашу, потому что Алексей Яковлевич тоже до глубины души был потрясен прочитанным, – вошла Вика Оболенская, урожденная Вера Макарова, москвичка, увезенная из России девятилетним ребенком, вышедшая в Париже замуж за князя Оболенского, одна из первых парижанок, вступившая в Сопротивление и казненная гестапо.
Теперь многие советские люди знают ее имя, – кроме ордена Почетного легиона, Военного креста с пальмами и медали Сопротивления Оболенская была награждена и нашим орденом Отечественной войны 1-й степени. Но тогда мы услышали о ней впервые.
«Семя» упало на благодатную почву.
И вот отрывок из предисловия Алексея Яковлевича к его киноповести «В русском Париже»:[4] «У нас обоих, естественно, явилась потребность, больше – необходимость написать об этой русской женщине, в которой слилась любовь к России с любовью к Франции, стальное мужество с женской нежностью и обаянием, умение вести светский разговор с умением героически молчать под пытками фашистов.
Каждый из нас по-своему выполнил эту задачу: Друнина в стихах и прозе, я – в той форме, которая мне более близка, – в киноповести…»
Но если в своих очерках[5] я писала об Оболенской строго документально, то Каплер не мог не прибегнуть к художественному домыслу. Это касается и «додуманных» им действующих лиц и самого действия.
Еще живы были близкие Вики – муж, родственники, товарищи по Сопротивлению. Нельзя даже было называть героиню ее настоящим именем – в киноповести она стала Софьей.
Но духовный облик этой Софьи передан с удивительной точностью и тонкостью – такой была Вика Оболенская. И киноповесть «В русском Париже» – обелиск на скромной могиле героической нашей соотечественницы.
Трагическая тема человека, потерявшего, а затем снова обретшего Родину, повторилась у Каплера в последней его, посмертно изданной повести об Александре Вертинском: «Шумят чужие города».
Алексей Яковлевич, конечно же, много раз перечитывал автобиографические записи Вертинского и все связанное с ним, беседовал с его вдовой Лидией Владимировной, но отнюдь не задавался целью стать биографом знаменитого русского шансонье. Каплеру важно было показать духовную биографию Вертинского, его сложный, мучительный и счастливый путь домой, путь к самому себе.
Никогда не забуду первого посещения Аджимушкайских каменоломен – одного из самых трагических мест на нашей многострадальной земле, оставшихся навсегда в истории Великой Отечественной. Весной сорок второго, когда немцы подошли к Керчи, в этих каменоломнях скрылись бойцы, прикрывавшие отход нашей армии и не успевшие переправиться череэ Таманский пролив. А вместе с ними и бегущие от врага мирные жители – женщины, дети, старики. И госпитали с огромным количеством раненых.
Все эти тысячи людей, не желая сдаваться в плен, погибли здесь – кто от взрывов и обвалов, кто от жажды, кто от голода, кто удушенный отравляющими газами, примененными фашистами.
Мы приехали в Аджимушкай, когда там еще не было никакого музея, никакого мемориала. Просто лежала перед нами мертвая, вся в глубоких воронках степь. А если хорошо присмотреться, можно было найти и несколько черных, похожих на громадные сусличные норы выходов из каменоломен.
Мы вползли в одну из таких «нор», рядом с которой валялась проржавевшая, проросшая жесткой травой каска. Темнота сразу поглотила бы нас, если б не припасенные заранее фонарики.
Повторяю – тогда здесь не было и намека на подземный музей. Согнувшись в три погибели, мы прошли несколько метров по этой ледяной могиле, бережно поднимая то полуистлевший башмак, то солдатский котелок или сумку от противогаза, то обломки детских игрушек.
Вначале, случалось, пели,
Шалили, во тьме мелькая,
Вы, звездочки подземелий,
Гавроши Аджимушкая…
Мне стало жутко в этом подземном лабиринте. И казалось, что не крылья потревоженных летучих мышей, а души мучеников касаются нас своими крылами.
Рассказывали, что, случалось, люди, заблудившись, бродили здесь неделями. И я с трудом уговорила Алексея Яковлевича вернуться наверх, чтобы прийти сюда уже с проводником.
Наверху, приучая глаза к солнечному свету, долго молчали. Потом Алексей Яковлевич тихо сказал: «Будет преступлением не написать про это».
И вот киноповесть – «Двое из двадцати миллионов».
Она очень своеобразно построена.
Не выдержав мольбы детей и раненых «пить, пить!», юная медсестра подземного гарнизона Маша взяла ведро, выбралась на поверхность и открыто пошла к колодцу, находящемуся под прицелом вражеского пулемета. Случилось чудо – пулеметчик пощадил девушку…
Кончилась война. Маша и ее любимый – «аджимушкаец» Сергей вместе вернулись домой. Началась мирная жизнь, с послевоенными трудностями, с радостями и печалями, победами и поражениями – обычная человеческая жизнь.
И вот уже на земле 9 мая 1975 года. Тридцатилетие Победы. За праздничным столом – Маша, теперь Мария Ивановна, детский врач, и вся ее большая семья.
«Вспыхивали за окном соцветия праздничных огней. Но вот все замерло и осталось неподвижным: повисли, не рассыпаясь, огни фейерверка, застыли сидящие за столом. И возникла цифра: 1942».
Каплер возвращает нас в войну, в тот день, который, оказывается, окончился для Маши совсем не так счастливо.
Снова появляется худющая девушка в старой, прокопченной гимнастерке – тень человека, девочка, что вышла с ведром из стонущего подземного ада. Но чуда на самом деле не случилось – фашистский снайпер не пощадил ее…
«Ручеек Машиной крови стекал по земле и соединялся с ручейком воды, вытекавшим из простреленного ведра…
Убили Машу Королеву. Задушенный отравляющими газами, умер в муках Сергей. Не были, не состоялись эти две жизни, как не состоялись жизни тысяч пленников Аджимушкая, как не состоялись двадцать миллионов жизней советских людей, погибших в борьбе с фашизмом…»
О многом заставляет задуматься эта трагедия. И учит – тонко, ненавязчиво, беспощадно – ненависти к тем, кто грозит превратить весь мир в ад Аджимушкая…
Не вдаваясь в детальное исследование художественных методов Алексея Каплера, не могу все же не привести одно его высказывание из статьи «Кухня характеров», высказывание, служащее, на мой взгляд, ключом ко всей его драматургии, ко всему его творчеству, «…самым существенным в работе над сценарием кажется мне вовсе не случай, но характер и поведение героев… Я действительно убежден в том, что придумать сюжет совсем не трудно – трудно создать подлинный, яркий, реалистический характер…»[6]
И в трагедиях и в комедиях (а их наберется и на еще один сборник – ведь многое писалось «в стол») чувствуется неповторимая личность Алексея Каплера: настоящую индивидуальность не спрячешь…
Он оставался самим собой и перед телекамерой, и в кругу друзей, и в кругу противников. Он никогда не бывал неискренним, просто не умел быть таким – ни в творчестве, ни в свете юпитеров, ни перед начальством. Одинаково держался и с вахтером, и с министром. Нет, с последним, пожалуй, чуточку независимее…
