— В Северной Германии, должно быть, еще хуже.
— Да.
— Многие железнодорожные сообщения вообще прерваны, повреждены телефонные кабели. Франкфуртский и другие аэропорты закрыты.
— Да.
— Шоссе из Франкфурта в сторону Касселя еще не расчищено и перекрыто. Мы тоже опаздываем.
— Да.
— Я не хочу докучать господину.
— Так не делайте этого, — сказал Лазарус.
Ничего подобного уже четверть века не срывалось с тонких губ этого толстяка, который при всей своей массивности страдал от почти болезненной застенчивости.
Обиженный проводник удалился.
Альберт Лазарус плохо чувствовал себя этим утром. Человек, который каждую неделю ходил к доктору, причем каждые три месяца к новому, который всех врачей называл шарлатанами, потому что они всегда говорили ему одно, то, что он не хотел слышать: «Вы абсолютно здоровы»; так вот, именно этот человек утром девятого января 1962 года в часе езды от города Франкфурта почувствовал объективные симптомы надвигающейся тяжелой болезни, на той ее начальной стадии, когда еще трудно сказать, что же именно болит.
Лазарус вынул шкатулку с лекарствами. Он проглотил пилюли и отсчитал капли в чайную ложечку. Стоя в одних носках перед маленьким зеркалом и бреясь электрической бритвой, а затем одеваясь, он мысленно проклинал свою экономку, забывшую положить в чемодан тапочки. Плохое самочувствие усиливалось. Голова болела. Его знобило. Он снова надел старомодный костюм и, хотя в купе было очень жарко, просунул руки в рукава утепленного зимнего пальто, замотал шею шарфом, надел старомодную шляпу с широкими полями (а-ля Швейцер) и сел к окну наблюдать за сумасшедшей круговертью снега, превращающего окрестности в бесконечный белый хаос.
Через несколько минут у Лазаруса закружилась голова. Он нагнул ее и заметил, что сидит в одних носках. «Ох уж эта убогая Марта, — подумал он, с усилием надевая пару высоких старомодных ботинок на шнуровке, — я простыл, так как вчера и сегодня ночью разгуливал без тапочек».
«Убогой Мартой» он называл стареющую деву, которая вот уже семнадцать лет вела небольшое хозяйство Альберта Лазаруса. Он не курил, не пил, в его жизни не было женщин. Да и с фрейлейн Мартой, несмотря на семнадцать лет совместного проживания, его связывали отношения, которые трудно было назвать хорошими. Во время периодических приступов ярости, случавшихся с ним сразу после того, как очередной доктор констатировал удивительно хорошее состояние его здоровья, стареющий мужчина развлекался тем, что отказывал стареющей деве от места. Делал он это, однако, уже после пятнадцатого числа календарного месяца. Согласно же трудовому договору, сообщать об увольнении следовало до пятнадцатого числа каждого месяца, и это позволяло фрейлейн Марте хладнокровно игнорировать угрозу остаться без работы, чем дело и заканчивалось. Эта странная игра, в которую они играли все семнадцать лет совместного существования, была единственной ниточкой, связывающей эти два одиночества.
«Я подожду еще несколько дней и, если это окажется гриппом, на этот раз точно вышвырну ее», — подумал Лазарус, шнуруя ботинки. Через несколько дней было как раз пятнадцатое…
Он выпрямился и снова выглянул в окно.
Он вовсе не был так глуп, чтобы не понимать, что заставляет его чувствовать себя жалким, разбитым, вялым и больным. Причина была отнюдь не телесная, она была душевная. Рукопись, которую он читал две ночи подряд, — хорошая она или плохая? Лазарус не смог бы ответить на этот вопрос. Это с ним случилось впервые. В кругу профессионалов всегда восхищались точностью его оценок. А теперь он в первый раз почувствовал себя беспомощным. Единственное, что было бесспорно, — любовная история, которую он прочитал, не выдумана, она действительно правдива. Правдива вся эта рукопись, со всем, что в ней написано. Но если это так, то молодой человек, который так легко пишет о глубоко личных моментах своей и чужой жизни, об интимных подробностях, находится в большой опасности.
Вдруг Лазарус почувствовал страх за этого Оливера Мансфельда, за женщину, которую тот любит. Они оба в опасности. Им необходимо помочь! Но как? Кто еще может знать о том, что они задумали, на что решились? Лазарус нервно провел рукой по усам.
Лишь он один знал об этом. Стареющий, беспомощный книжный червь. Он так и не встретил женщину, которую полюбил бы сам и которая полюбила бы его. Он, застенчивый, жалкий человек, не имеющий друзей, вызывавший ухмылку у мужчин и улыбку у женщин. Старомодный, неуклюжий, толстый человек, который ест слишком много сладкого, о котором, когда он умрет, никто не заплачет. И он один знал о любви двоих, которых ожидали несчастья, страдания и насильственная смерть.
Внезапное озарение помогло Альберту Лазарусу понять причину своего недомогания. Это был страх, страх за незнакомого парня и незнакомую женщину, в чьи тайны он был так хорошо посвящен, страх перед чем-то ужасным, что могло произойти с ними до того, как он успеет что-то предпринять, чтобы предотвратить надвигающуюся катастрофу.
«Что я могу сделать? — в замешательстве думал Лазарус. — Я человек без власти, денег и влияния. Всю свою жизнь я ничего не мог сделать, не мог помочь никогда никому. А теперь я должен что-то предпринять и как можно быстрее. Я должен действовать».
Действовать, но как? Что предпринять? Если правда то, что написано на этих страницах, — он поднял папку, упавшую на пол, и всмотрелся в нее, — если все это правда (а это чистая правда, за тридцать лет я хорошо научился отличать правду от так называемого искусства, которое не имеет ничего общего с ней), то я немедленно должен предостеречь этого молодого человека, вызвать его к себе. Как можно скорее. Иначе будет поздно…
Он еще раз раскрыл рукопись. На титульном листе, кажется, был адрес. Вот он.
«Все права принадлежат
Оливеру Мансфельду
Интернат профессора Флориана
Фридхайм-у-Таунуса
Телефон 3 43 21»
«Я позвоню ему тотчас, как только доберусь до бюро», — мысли путались в голове. Вяло, как человек с легкой температурой, он принялся еще раз пролистывать страницы романа, в котором страстно и на каком-то чуждом ему языке писалось о том, что Альберту Лазарусу не довелось пережить за все пятьдесят восемь лет его бедной событиями жизни: о блаженстве любви, о глубоком отчаянии, примешивающемся к ней, о ревности, ненависти, восторге и надежде. «Да, я сейчас же позвоню», — подумал Лазарус. Тут он неожиданно припомнил, что проводник говорил о нарушенном телефонном сообщении, и его начал бить озноб.
С опозданием на полтора часа парижский экспресс наконец-то прибыл во Франкфурт-на-Майне. В здании вокзала толстяк, несший свой чемоданчик сам, купил утреннюю газету. Бросив взгляд на заголовок, резко остановился и поставил чемоданчик на мокрый и грязный пол прямо в центре спешащего людского потока. Его розовое лицо стало бесцветным, он беззвучно шевелил губами:
СЫН МИЛЛИОНЕРА-СПЕКУЛЯНТА МАНСФЕЛЬДА УБИТ
Лазарус стоял неподвижно, и только руки его, держащие газету с еще не просохшей типографской краской, заметно дрожали. Он читал то, что было напечатано толстым шрифтом, сначала в три, потом в одну колонку сразу под заголовком:
«Франкфурт, 9 января (соб. корр.). Двадцатидвухлетний ученик Оливер Мансфельд, сын скандально известного радиопромышленника Вальтера Мансфельда, был найден сегодня ранним утром повешенным, в крови, с тяжелыми телесными увечьями и следами ожесточенной борьбы, в верхней комнате разрушенной смотровой башни близ Фридхайма-у-Таунуса. Все свидетельствует о том, что Оливер Мансфельд стал жертвой преступления.
Ученик Мансфельд, который, несмотря на свой возраст, посещал девятый класс в интернате профессора Флориана, пропал еще в воскресенье вечером. С понедельника силами местной жандармерии и солдат бундесвера прочесывалась обширная лесистая местность вокруг интерната, где Мансфельда видели в последний раз в воскресенье после обеда. Продолжающийся сильнейший снегопад очень затруднял проведение поисковой операции. В середине дня солдатам бундесвера удалось обнаружить почти полностью засыпанный снегом автомобиль убитого, брошенный на лесной просеке в двух километpax от школы. Сиденья, руль, пол и панель управления, а также внутренняя и внешняя стороны дверцы автомобиля были сильно испачканы кровью».
Он опоздал.
Альберт Лазарус — толстый мужчина с седеющими волосами, неряшливо торчащими из-под полей шляпы и прикрывающими уши, — стоял с опущенными плечами, открытым ртом и глазами, уставившимися в никуда. Он машинально коснулся своих усов, на которых все еще был заметен прилипший кусочек шоколада. Он не замечал толкавших его людей. Он оглох и ослеп. Слишком поздно. Слишком поздно. Если бы эта Майер не забыла про рукопись, а передала ее перед праздниками…
