Четырнадцать лет Кольке должно было исполниться в сентябре, но он выказал себя настоящим мужчиной. Да благословит бог его выдающиеся уши. Он ничего не передал матери. Когда Шестаков заговорил с Колькою о цели Алисиного визита, тот неопределенно промычал. Алиса видела издали новую Марию и не подошла. Мария не подняла вечно опущенных глаз и осталась в неведенье о коллизии, достойной лучшего пера, чем нежели мое. Алиса отбыла, получив согласие Шестакова принять квартиру. Тот отнесся к Алисиному порыву с легкостью. Хочет заладить содеянное? похвально. Пусть Колькин дом будет ее подарком. И ничего не сказал Марии. Мужчины вдвоем хранили тайну, не упоминая более о ней. Заглядывали через заборы продающихся домов, хозяева коих отсутствовали. Иной раз и перелезали в сад, помогая друг другу. Смотрели в сумрачные окна. То есть смотрел в основном Колька, сидя у Шестакова на плечах. Ну ладно, уедет Шестаков в Москву, если Мария будет настаивать. Колька перейдет под легкую руку Евгень Василича. Уйдет «Женька» в армию – за Колькой останется статус уважаемого им парня. И дом, и сад. И целая жизнь, о которой Шестаков с Колькой не говорили. Грызли чужие яблоки, пугали наглых ворон. Пока им удалось обмануть назревавшую трагедию. Алиса никак не могла предположить, что малый с идиотским выражением лица окажется таким, черт возьми, мудрым.
Шестаков съездил в Москву на зимних каникулах. Повторно вступил во владение своей же квартирой, снова сдал ее. Алиса, при всем своем московском наряде и параде, вела себя естественно и сердечно. Спросила, не хочет ли Шестаков вернуться в ее заведенье. Нет, еще не хочет. Поблагодарил ее с неменьшей сердечностью от имени неудалого Кольки. Разговор напоминал заседанье общества попечения о бездомных собаках. Кто-то хорош, кто-то хочет быть хорошим, кто-то нуждается в общенье, у кого-то просто много лишних денег. Продолжать можно бесконечно, а собеседников всего двое. И у каждого не менее двух причин из перечисленных поступать так, как они поступают.
Шестаков вернулся в Курск, накупил Женьке новой бытовой и компьютерной техники. Посвятил его в круг своих забот и просил, если что, не оставить Кольку попеченьем. В ответ на просьбу Женька кивнул так энергично – чуть голова не оторвалась. И. наконец, в марте сторговали дом. Вкруг него таяли глубокие сугробы, и сам он был глубокий, таинственный. Вскоре состоялось введение Марии в дом аки во храм. Дом загодя натопили. Архаичные изразцовые печи бездействовали. В сенцах тихо шумел газовый котел, по-канцелярски называемый АГВ (автоматический газовый водонагреватель). Старые чугунные батареи исправно грели. Свет зажигать вроде еще ни к чему, а ранний вечер ранней весны уже вот он. Мария прошла анфиладою комнат. Истово, как хотелось Шестакову, перекрестила лоб и поцеловала дарителю руку. То гордыня-опала, то смиренье-обожанье. Середины она не знала. Вывернулась наизнанку. Сменила пугающее сектантство на непривычную ортодоксальную веру. По-видимому, она так же, как и ее сын, таила в себе тьму нераскрытых возможностей. Шестаков, хоть и захаживал когда-никогда в церковь, такого лица, нет, лика, как у Марии сейчас, не видывал. Вечно погруженная в себя, она о возвращении шестаковской московской квартиры так и не знала. Прослышь Мария о роли Алисы в этом деле – какие страшные последовали бы догадки, какая бурная перемена! и всё псу под хвост. Но Шестаков с Колькой и Женькой (с которым Мария уже познакомилась) надежно зажали информацию. Обвести Марию вокруг пальца было легко: вечно витала незнамо где. Сейчас – в оголтелой любви. Наконец-то. Давно пора.
Весенние каникулы миновались, а Шестаков не удосужился проведать московских своих жильцов. Боялся спугнуть обретенное здесь, в Курске. Доверенного лица у него в Москве не было, и он распорядился отсылать отнюдь не лишние квартирные деньги на свой счет в Курск. К его удивленью, деньги приходили столь аккуратно, что даже не похоже было на заселенных простоватых супругов из Белоруссии. Присылались даже оплаченные квиточки за коммунальные услуги и прочее. Что-то не то было в такой пунктуальности. Но Шестаков об этой ситуации подолгу не задумывался. Сад при Колькином (Мариином) доме цвел, и бело-розовые зефиры веяли меж стволов. Конуру для пса сколотили, притащили и пса, на вид довольно страховитого. Окрестили Полканом, как договорились, хоть прежнее его собачье имя было Верный. Пес стерпел переименованье. Зато на цепь не посадили. На поверку добрейший оказался пес, полный блох и предрассудков. Кость, положенную в миску, изымал и грыз с земли. Подстилку из конуры вытаскивал зубами и относил подалей. Спал на голом полу. Ему подсыпали порошку от блох. Пес чихал, но не жаловался. Вроде бы покладистый пес. Но пробовали мыть – тут же находил самый грязный угол двора и, потершись боками, восстанавливал свой люмпенский вид. Раз и навсегда создав себе имидж, не отступал от него ни на йоту. Идеальный пес для Марии. С псом им повезло.
У Марии расцвели бело-розовые хрупкие щеки. А была мордочка с кулачок, точно у летучей мыши из страшных комиксов. Шестаков дивился метаморфозе и не смел дохнуть. Вдруг красота с Марииного лица спадет от легкого дуновенья. Яблони уже облетели. Колька получил за год натянутую четверку по алгебре и вовсе уж незаслуженную пятерку по геометрии. Зато четыре по информатике честно заработал. Влюблен в компьютер как всё его поколенье. Шестаков звонил на свой московский телефон – не отвечал. Позвонил белорусам на мобильный. Сказали: всё в порядке. Действительно, на поверхности всё было в шоколаде. Даже как-то неправдоподобно хорошо. Шестаков договорился с посвященным почти во все его дела Колькой и заодно с Женькой, чтоб во время Марииного двухсуточного дежурства в богадельне рвануть в Москву. Если что – Юрь Федорыч у Евгень Василича. Водить Марию за нос – печальная необходимость. Скажешь правду – закусит удила. В ее речи проскальзывает всё больше польских оборотов. Вместо «иди прямо» - «иди просто». И тому подобное. Небось из шляхты: простолюдинов не ссылали. Горе горемычное.
Обеспечив тылы, Шестаков наконец ехал. Торчал опять в коридоре возле форточки. Что-то отжившее было в рельсах и шпалах, в подножках вагонов. Слишком устоявшееся, слишком застоявшееся. Когда бабушка моя с семью детьми переезжала на зиму из Орла в Москву, проводник спрашивал: «По счету принимать прикажете?». Сейчас всё примыкающее к дорожному полотну так казенно-бесцветно. А где-то там расцветают липы в лесах, и на липах птицы поют. Где-нибудь на Южном Урале. Добрался до дому, открыл своим ключом. За столом сидела Алиса. Ждала она гостя: шипели пред нею два кубка вина. Шестаков остановился в дверях, глядя в пол, и задумался. Не сидела же она всё лето в этой норе возле ТЭЦ. Значит, у какого-то транспортного чиновника в Курске стоит на автоматическом контроле: сообщить по такому-то номеру, когда сядет в поезд Шестаков Юрий Федорович и когда прибудет по месту назначения. Сильный человек Алиса. Так уж он ей нужен. Патологическое желанье влиять на чужие судьбы. Играть чужими судьбами. А где белорусы? ах, да она же и сняла квартиру на подставных лиц. Никаких белорусов тут и не было. Откуда столько денег? должно быть, не только этот вузик, еще что-то.
Хорошо мужчине. Его не сгребешь в охапку, не опрокинешь на постель. Не подымая глаз от пола, Шестаков развернулся кру-гом, вышел, захлопнул дверь, сунул ключ в карман рубашки и застегнул молнию. Просидел в сквере до поезда. На обратном пути возле форточки не стоял – просто отворил дверь купе. И о цветущих липах не вспоминал. Опять добрался до дому, теперь уже в Курске, но какой-то неспокойный. И Колька был дерганый. И Мария с дежурства не пришла. Колька, в чем дело? – Не знаю, только чую нюхом: плохо. (Как Колька говорить стал – не узнаешь.) Шестаков побежал в «престарелый дом». Марию еле нашел. Уже подала заявленье об увольненье. Зачем. Мария? ведь было так хорошо. Пожалей Кольку. Мы с ним сроднились. Крепко взял ее за руку, усадил. (Хорошо мужчине, он сильный.) Рассказал по ряду всё о квартире, о своем бегстве. Мария поверила. Слишком сильна у нее была интуиция, чтоб не почувствовать правды. И Шестаков подумал: с нею так и будет. Правду и ничего кроме правды. Никаких шкурных мыслей у него не явилось. С правдой легко и весело.
Нет, не весело. Печально стало в доме. Светлые дни переезда, когда каждая геранька на окне улыбалась, боле не возвращались. Мария, что мне сделать? давай я перепишу московскую квартиру на Кольку. Будем жить вдвоем ради его будущего. Качает головой. Не хочет. Мария, надо примириться со случившимся. (Я нарвался сразу на двух женщин с очень сильной волей.) Мария, нет худа без добра. Как бы не свалился на нас этот дом, он наш. Я ведь действительно жаждал сам подарить его тебе. А вышла такая байда. Мне что, вернуть квартиру ЕЙ? ОНА не примет. Даренье – акт двусторонний. Нам остается плюнуть. Начхать. Ну, Мария?
