– Где тебя черти носят? – вопил сэр Джайлс, когда она вернулась домой в час ночи.
– Слушала «Волшебную флейту» в Ковент-Гардене, – сообщила миссис Фортби. – Изумительная постановка.
– А предупредить не могла? Я уже шесть часов мучаюсь!
– Я думала, тебе это нравится. Разве ты не этого хотел?
– Чего я хотел? Чтобы ты на шесть часов связала меня как потрошеного цыпленка для жарки? Я что, по-твоему, – ненормальный?
– Нет, что ты, – успокоила его миссис Фортби. – Это я виновата: забыла. Ну что, может, клизмочку поставить?
Но сэр Джайлс от долгого пребывания в узах уже начал обретать чувство собственного достоинства.
– Вот еще! – рявкнул он. – Да не дергай ты меня за ногу!
– Но, котик, она куда-то не туда загнулась. Очень неестественная поза.
Вне себя от ярости, сэр Джайлс покосился на пальцы ноги.
– Сам знаю, что не туда! – огрызнулся он. – А все твоя чертова забывчивость.
Миссис Фортби поправила затянутые ремни и пряжки и заварила чай.
– В следующий раз завяжу узелок на платке, – бестактно пообещала она, помогая сэру Джайлсу сесть и опереться на подушки, чтобы напоить чаем.
– Никакого следующего раза! – бушевал сэр Джайлс.
Целую ночь после этого он не мог уснуть – все пытался хоть немного разогнуться. Но, как бы ни зарекался сэр Джайлс, следующий раз всегда наступал. Стоило ему вспомнить облик далекой подруги и готовность, с которой она исполняла отвратнейшие его прихоти, как он тут же прощал ей эту забывчивость. Всякий раз, оказываясь в Лондоне, он неизменно наведывался к ней и всякий раз не мог отделаться от опасения, что миссис Фортби того и гляди свяжет его, наденет ему на голову мешок, а сама махнет на месячишко на Багамы.
Но если отношения с миссис Фортби складывались непросто, то дела с автомагистралью шли без сучка, без задоринки. Проект ее был уже в работе.
– Она будет называться Среднеуэльсская автомагистраль М 101, – сообщили сэру Джайлсу в Министерстве по вопросам окружающей среды, где он украдкой наводил справки. – Документы уже направлены министру на подпись. Есть, кажется, сомнения, не будет ли дорога экологически опасна. Только ради всего святого, я вам ничего не говорил.
Сэр Джайлс положил трубку и стал обдумывать дальнейшие действия. Теперь надо для вида заявить протест – хотя бы для того, чтобы сохранить за собой место члена парламента от Южного Уорфордшира. Но протест протесту рознь. Позаботился сэр Джайлс и о другом. Он вложил крупные средства в компанию «Империал цемент», которая наверняка будет в барышах, когда поднимется спрос на бетон. Он пообедал вместе с президентом «Империал моторз», поужинал с исполнительным директором дорожно-строительной компании «Моторуэйз мануфекчурерз», пропустил по маленькой с секретарем Объединенного профсоюза дорожных строителей. Кроме того, в беседе с главным парламентским приставом он подчеркнул, что следует принять меры для снижения уровня безработицы в его избирательном округе.
Короче говоря, в развитии событий сэр Джайлс играл роль катализатора. Никаких денег от него никто не получал: не тот он человек, чтобы так дешево подставиться. Он расплачивался не деньгами, а сведениями. Какие компании вот-вот пойдут в гору, какие акции купить, какие продать – вот чем подкреплялось его влияние. А чтобы заранее отвести от себя подозрения, он произнес речь на ежегодном обеде Лиги защитников природы и призвал денно и нощно охранять природу от посягательств со стороны торговцев недвижимостью. И домой он вернулся как нельзя более кстати: новость о строительстве дороги только-только достигла Хэндимен-холла, самое время воспылать благородным гневом.
– Я потребую немедленно провести расследование, – пообещал он леди Мод, получив официальное уведомление, и потянулся к телефону.
Подслушивая телефонные разговоры сэра Джайлса, Блотт не знал ни минуты покоя. Едва он взялся уничтожать тлю, поразившую декоративную яблоню возле самой теплицы, как вновь зазвенел телефон. Блотт мигом юркнул в теплицу и стал слушать, как генерал Бернетт на чем свет стоит клянет серых кардиналов от бюрократии и их сказки про белого бычка, постоянно поминая зеленые зоны, синие чулки и черную неблагодарность. Блотт так ничего и не понял. Разговор закончился, Блотт опять занялся тлей, и вновь ему помешали. На этот раз звонил мистер Буллетт-Финч – осведомлялся, как сэр Джайлс собирается воспрепятствовать строительству дороги.
– У меня под эту дорогу полсада оттяпают, – жаловался он. – Шесть лет мы его выращиваем. Зато уж и сад получился – пальчики оближете. И вдруг – на тебе. Нельзя же так. Айви этого не переживет.
Сэр Джайлс разахался, разохался. Ничего, успокоил он мистера Буллетт-Финча, он сейчас как раз организует комитет для проведения кампании протеста. И за расследованием дело не станет. Пусть мистер Буллетт-Финч не сомневается: он этого так не оставит.
Блотт вернулся к своей тле, а сам все ломал голову над услышанным. Английский язык его озадачивал, некоторые выражения так и просто не понять. «Пальчики оближете». Почему это, раз у мистера Буллетт-Финча хороший сад, то сэр Джайлс должен лизать ему пальцы? Англичане вообще загадочный народ. Безработным платят больше, чем работающим, каменщикам – больше, чем учителям. Собирают деньги для пострадавших от землетрясения в Перу, а пенсионеры у них под боком еле сводят концы с концами. Австралийцам в разрешении на въезд в страну отказывают, а русские – приезжай да живи. И что уж совсем непонятно, они так и лезут под пули ирландцев. Все это сбивало Блотта с толку и в то же время вселяло в его душу покой. Англичанам без наводнений, пожаров, войн и прочих бедствий жизнь не в жизнь, но ведь и ему в молодости пришлось хлебнуть горя, вот он и чувствовал себя своим среди людей, для которых нет большей радости, чем попасть в беду. Где и когда Блотт появился на свет, кто его родители, он понятия не имел. О времени рождения догадаться еще более-менее можно: как раз вскоре после него Блотт и был найден. Нашли его в дамской уборной железнодорожного вокзала Дрездена. Власти и так и этак уговаривали уборщицу, обнаружившую ребенка, признать свою причастность к этому происшествию, но та упорно твердила, что она здесь ни при чем. Так Блотту и не довелось узнать, кто его мать, – а тем более кто его отец. Неизвестно даже, были ли они немцами. У Блотта, так же как и у властей, было не меньше оснований подозревать, что они евреи, хотя директор Бюро по определению расовой принадлежности с необъяснимым великодушием признал, что евреи, не имеют привычки бросать своих отпрысков в уборных при вокзалах. В результате неопределенность положения Блотта в Третьем рейхе, где прошло его отрочество, только усугубилось. Внешность? По ней тоже трудно было угадать, какого он рода-племени. И среди чистокровных арийцев ему встречались горбоносые брюнеты, но на его вопросы о своей родословной они отвечали крайне неохотно – а интерес к этой теме у Блотта был немалый. И уж конечно, никто из них не жаждал его усыновить. Даже в сиротском приюте, куда его определили, при появлении почетных гостей его норовили запихнуть куда-нибудь подальше. Что же до Гитлер-югенда… Нет, отрочество свое Блотт вспоминать не любил. Он и обстоятельства своего появления в Англии до сих пор вспоминал с содроганием.
Случилось как-то Блотту вылететь на задание с экипажем бомбардировщика, состоящим из летчиков-итальянцев, – Блотта включили туда, чтобы он поднимал их боевой дух. Ночь выдалась непроглядная, и Блотт решил: самое время эмигрировать. Тем более что, приказывая Блотту добровольно присоединиться к итальянскому экипажу в качестве штурмана, командир эскадрильи явно тешил себя надеждой, что обратно тот не вернется. Иначе с какой стати он остановил свой выбор именно на Блотте? На Блотте, который до сих пор числился не штурманом, а стрелком хвостовой стрелково-пушечной установки и отличился в боевых действиях лишь однажды – когда сбил два «Мессершмитта-109», сопровождавших их эскадрилью. Блотт правильно понял замысел командира и полностью оправдал его ожидания. Даже безропотные итальянские летчики усомнились, когда Блотт кинулся с пеной у рта доказывать им, что Маргейт находится в центре Вурстершира [4].
После яростных споров они сбросили бомбы на Эксмур [5] и, пролетев над Бристольским заливом, направились к Па-де-Кале, но над горами Северного Уэльса у них кончилось горючее.
«Пора прыгать», – решили итальянцы. Они попытались растолковать Блотту, что положение серьезное, однако Блотт по-итальянски ни в зуб ногой. Языковые трудности разрешились очень скоро: на пути самолета появилась гора, которой на этом месте, по расчетам штурмана Блотта, быть никак не могло. Произошла катастрофа. Из всего экипажа в живых остался один Блотт. Наутро поисковая партия обнаружила среди обломков итальянского бомбардировщика человека в чем мать родила и, понятное дело, решила, что он итальянец. Правда, он не знал ни слова на своем родном языке, но это никого не смутило. В том числе и майора, назначенного начальником лагеря для военнопленных, куда поместили Блотта: майор и сам не говорил по-итальянски, а других военнопленных в лагере еще не было. Прошло время, и в лагерь начали прибывать настоящие итальянцы, захваченные в Северной Африке. Только тут возникли сомнения насчет национальности Блотта. Но к тому времени он уже зарекомендовал себя с лучшей стороны: положение на фронтах его не волновало, а готовить побег у него, видно, и в мыслях не было – ну чем не итальянец? А сам он рассказывал, будто отец его тирольский пастух, так что немудрено, что он не говорит по-итальянски.
