ПАЛАЧ
Еще мне рассказывали о легендарном ребенке, который всегда говорил «да». Впрочем, он знал и другие слова. Просто «да» было его любимым ответом, позволявшим проказничать, не навлекая на себя упреков.
С самого начала он принес родителям столько горя, что отец бросился в колодец: это был общинный колодец, и вода в нем полностью испортилась. Ну а мать повторно вышла замуж за мельника, и он от этого умер.
Затем мальчик рос в обществе свиней, за которыми присматривал, а также солдафонов, женщин и священников, с которыми беседовал. Одним словом, он стал палачом и отрубил семьдесят голов.
После того как он впал в маразм, его «да» превратилось в вопрос, так что он непрестанно твердил «Да? Да?» и одновременно колол и щипал соседей, прохожих, малышей, путешественников.
Когда он умер, мы вздохнули с облегчением - так глубоко страдали мы от этого зеркала, что отражало каждого жителя деревни. Мы бросили его труп на съедение волкам, и с тех пор они стали кровожадными.
У нас было принято иметь свой портрет, который можно показать. Фотография, даже в старинном вкусе, для этой цели не подходила. Нас должен был изобразить творец воображаемых миров. Этот человек - всего-навсего художник, весьма умелый и крайне покладистый, хоть и неглупый -всегда был желанным гостем.
Он жил вместе с нами и ел нашу пищу, у него не было собственного жилья, он сам изготавливал свои инструменты, сам собирал, обрабатывал, растирал минералы и краски, а также занимался любовью со всем, что движется, смотря по настроению хозяев, их детей и скотины.
Его принимали у себя на то время, пока он писал заказанный портрет. Ему не нужно было вас видеть, но он должен был вас слышать. На самом деле, эти портреты не воспроизводили модель, а воплощали образ того, кем мы мечтали быть.
Женщина или старая дева говорила: «Мне хотелось бы иметь маленький носик, большие, добрые и живые глаза, широко расставленные зубы, чтобы губы изгибались вот так, когда я хочу понравиться, животик, ляжку, изящную руку». Художник изображал, какими мы желали себя видеть, а мы смотрели на результат и добавляли: «Нет, мне хочется еще небольшой локон вот здесь, на лбу, румяные скулы, блестящие колени и выгнутые ступни, левая слегка оттянута назад, просто согнута вот так». Художник дорисовывал.
Зрелые мужи были такими же кокетливыми, как и женщины: вы больше нигде не встретите столько мужчин, мечтающих быть красивыми, как в нашей деревне.
Едва портрет был закончен, его выставляли на самом видном месте жилища. С тех пор мы легче переносили самих себя и от этого терпимее относились к другим. Вы приходили к кому-нибудь в гости, а хозяин лукаво прятал лицо и говорил:
- Подождите, подождите! Взгляните-ка на меня!
И он подводил вас к своему изображению. Это был он - ни бесформенной головы, ни брюха чревоугодника: идеальная красота, которая должна распускаться в постели, прогуливаться посреди ясной весенней свежести, тянуться к лицам любимых. Это и впрямь предназначалось для вас.
- Посмотрите на меня!
Мы смотрели и оценивали другого по той внешности, которой он желал обладать, а не по тому ходячему уродству, каким наградили его случайность или возраст. Портрет был произведением самой модели - необычайно интимным изображением того, какой бы она предпочла стать, если бы только могла. К тому же портреты самых несравненных красавиц редко писались по просьбам красавиц настоящих. Если люди считали себя красивыми от природы, они требовали максимального сходства, и потому изображение получалось заурядным, хвастливым, перегруженным милыми пустяками. Зато у самых уродливых портреты были настолько красивы, что трогали до слез: уж эти-то образины разбирались в красоте.
По праздникам в деревне играла музыка. Профессиональных музыкантов у нас не было: эту обязанность выполняли некоторые жители. Они входили в закрытую гильдию, внутри которой тайно передавалось искусство игры и даже сами инструменты.
Концерты устраивались в специальном здании, где была всего одна комната, крыша и много окон, всегда закрытых. Когда приближалось время выступления, мы обступали этот дом, цеплялись за окна, давили друг друга, взбирались друг на друга, терпеливо ждали, страдая от щекотки, вдыхая чужие запахи, чувствуя ломоту в ногах.
Наконец музыканты выходили на середину комнаты и располагались поудобнее, как будто они были здесь одни. Распаковывали свои инструменты и, подстегнув любопытство публики долгими приготовлениями, начинали играть.
По крайней мере, мы видели, как они играли, - ведь слышно ничего не было. Все инструменты были беззвучными, а искусство - чисто жестикуляционным. Каждый из нас сам воображал - исходя из позы музыканта, размеров и формы его инструмента, живости игры, выражения лица - тот звук, что мог звучать внутри помещения.
Вокруг дома царила сверхъестественная тишина, которой никогда не добиться без этой тишины внутри.
Концерт продолжался до самых сумерек. Мы возвращались, уставшие от впечатлений, гама, и мысленно напевали все самое прекрасное, что воображали, наблюдая за музыкантами сквозь стекло. Наконец-то у нас появлялась возможность поднять шум, и ею спешил воспользовался самый крикливый.
Я был пареньком, пышущим здоровьем, лазал по деревьям, ломал носы и мог проглотить целого страуса. Я видел врача всего раз в жизни (он прятался, чтобы мы ему больше доверяли).
Когда я воровал яблоки, меня укусила змея. Эта тварь прилипла к моей коже, обвила запястье, и я был еще таким маленьким, что ее хвост бил меня по боку. Это слегка неприятно, но меня поразило, какая она прохладная и гладкая на ощупь - красивая мышиная головка с содранной кожей, высушенная, плоская, без усов и ушей.
Я побежал на ферму к врачу. Слово «ферма» тут не совсем подходит, потому что он выращивал только животных для колдовства, да и слово «врач» тоже неточное, поскольку в наше время его назвали бы целителем или колдуном, но эти нюансы несущественны, раз уж наши беды всегда равновелики шарлатанам, которым мы за них платим.
Доктор снял змею с моей руки, произнеся «коз, тоз, зоз» и ловко потянув за голову. Он спрятал рептилию в карман с таким видом, будто она опасна, и очень громко задышал. Теперь-то я думаю, что это был малолетний ужик, который по-своему любил людей: щенки ведь тоже кусают их До крови, чтобы заставить улыбнуться. Но никогда не стоит работать за гроши: у моего отца было пять стельных коз, а жизнь ребенка куда важнее козленка. В общем, змея была опасна. Я рассказал бы об этом папе, не предпочитай он свой скот собственному потомству.
Врач вытащил из курятника зеленого петуха, зажал его коленями, загнул ему голову между ногами и принялся ощипывать зад. Какие красивые перья! Мне так захотелось их получить, что я протянул укушенную руку. Но врач поклялся, что они наводят порчу и оставил все у себя. Змея перекатывалась у него в кармане, он постукивал, чтобы напугать ее, и мне тоже было страшно.
Наконец он взял петуха, свернутого калачиком, и приставил его гузку к моей ранке. Потом помассировал, сдавил и отпустил живот птицы, чтобы гузка всосала яд, если он там был. Тем временем врач объяснял:
- Если петух умрет, значит, змея была ядовитой, а если выживет, значит, и ты не умрешь.
Это рассуждение было детским, и я в него поверил. Мы наблюдали за петухом, и до самого вечера я ждал вестей, очень тревожась за свою жизнь. Но петух остался жив и здоров: на его обнаженных ягодицах все так же проступали розовые и желтые прожилки - пусть даже он стыдливо прятал зад в соломе.
Через месяц петух снес пергаментное яйцо, откуда вылупилась какая-то очень злобная ящерка, которую мой целитель окрестил кокодрилом. Он сказал, что это обычный результат оплодотворения через анус. Я покраснел: после того, что мы, дети, вытворяли друг с другом, мы должны были откладывать кокодриловые яйца каждый вечер. Но врач обрадовался: он утверждал, что зубы этой свирепой рептилии, растертые вместе с желчью волчицы и одним буасо моли, склоняют женщин к браку. Некоторые наивные влюбленные покупали их за большую цену, а так как вскоре они об этом жалели, то приобретали затем и противоядие.
Антидотом служило пюре из вербены, где были вымочены бобровые яички. Врач истреблял этих бедных зверьков, которых мы так любили, холостил и презрительно выбрасывал тушки, а мы собирали шкурки.
Считается, что бобры ближе к обезьянам, нежели к водяным спаниелям. Эти понятливые животные быстро сообразили, почему за ними охотятся, и, едва заметив врача на берегу реки, спасали свою жизнь, отрывая у себя тестикулы. Врач собирал в траве окровавленные яйца, а патроны в ружье приберегал для самых строптивых.
Но самыми строптивыми часто оказывались бобры, которым уже нечего было терять. Эти смышленые зверьки, недовольные тем, что их убивали ни за что ни про что, вскоре поняли, что следует делать: вместо того чтобы убегать, они ложились навзничь и раздвигали ляжки, повернувшись лицом к врачу и отчетливо демонстрируя результат кастрации. Их не трогали, и тогда они поднимались и уходили с чрезвычайно обиженным видом. Но врач редко извинялся, так как был очень самодовольным.
