— Пора, братцы, утолить жажду!
— Господи! Может ли случиться такое?! — закричал мальчик.
— Веруй! Веруй и пей!
— Мальчик с трепетом принял из рук походную фляжку и с жадностью глотнул из нее холодной, чистой, ключевой воды.
Друг Мой…
Когда ты станешь читать это письмо, возможно мы больше не сможем свидеться и ты по обыкновению своего сердца не утешишь меня. Прежде я этого не ценил, почитая за пустые слова, теперь сожалею об этой утрате более всего.
Мой уход возможно пройдет незамеченным, впрочем оплакивать меня некому, да и сама смерть может опечалить разве что ее случайных свидетелей. Впрочем, все обитатели здешних мест, будь то узники или их стражи, люди лишенные никчемных для жизни сантиментов и чуждые сострадания. Слезы и смерть — дело здесь довольно привычное и обыденное, дарующее одним хоть какое–то разнообразие в их беспросветном прозябании, а другим оборачивающееся докучными служебными хлопотами.
Друг мой. Только перешагнув порог этой стороны жизни, начинаешь понимать ужас и пустоту мира, его непригодность для души человеческой. Здесь, в казематах, каждый день судится мир и не находится ничего для его оправдания…
Ах, постой… и в моих беспросветных днях случаются малые радости! Быть может, они покажутся тебе ничтожными или никчемными… Прошу, не суди опрометчиво, потому что ты окажешься неправ тысячекратно!
Друг мой! Только представь, когда только пройдет проливной петербургский ливень, я закрываю глаза и представляю наш дом, каким он был в дни нашего детства… И вот, я уже не в каземате, а дома, в детстве и совершенно не важно, какое время года сейчас за крепостью… В моем видении всегда юная весна, а сам я — отрок, сердца которого еще не коснулись ни сомнения, ни страсти. Я еще человек блаженный, не ведающий ни греха, ни страха! Теперь скажи, разве это не убедительное доказательство существования на небе рая для всех, если его отблески на земле доступны даже бесправному узнику?
Случаются со мной чудеса взаправдашние, какие можно встретить разве что в житиях… Послушай, вот уже как месяц повадилась навещать меня тюремная мышка…
«Никчемная тварь!» — скажут многие, но будут посрамлены в своем высокомерии на суде Божьем, потому что и малая мышка вселяла нежность в сердце узника, делила его скудную трапезу, становилась собеседником его бессонных ночей. Как после такого возможно усомниться в мудрости Божьей, сотворившей в утешение узнику внешне незатейливую и бесполезную мышку? Говорю тебе, что ни ради изысканного яства, ни модного романа ее живого присутствия я не променяю!
Друг мой, поверь, здесь несмотря на всю безнадежность моего положения я обрел прежде недоступные откровения о душе человеческой, воистину прозрел, подобно злодею, распятому со Христом. Оттого и вцепился в остатки своей жизни, с жадностью подбирая отпущенные судьбою крохи, потому что наверняка знаю: не только ныне буду в раю, но и то, что Царствие Небесное нисходит ко мне, прямо посреди промозглой слякоти каземата!
Друг мой! Прочти мое послание не в тоске и не с отчаяньем в сердце, потому что я пишу тебе о свете, который проникает в самые мрачные уголки мира, даже подобные моей каторжной норе. Поверь, для меня стало великим счастьем послать тебе радостную весточку с других берегов, увидеть которые позволяет лишь вера.
Только перейдя черту и оказавшись за пределами надежды на жизнь, я научился различать прежде недоступное моему надменному рассудку. Теперь, в тесной ловушке дней, когда неизбежно ожидает последние объятие с петлей, с глаз отлетает шелуха прежнего ограниченного существования и бытие открывается тем единственно бесценным, из чего на самом деле и состоит жизнь.
«Ни местный обыватель, вовлеченный помышлениями в пеструю круговерть восточного быта, ни пресыщенный жизнью богач, ни досужий иностранный путешественник, жадный до зрелищ и антикварных безделушек не откроют для себя и не поймут тех сокровенных тайн, которые хранит Египет уже шесть тысячелетий, от самого великого потопа.
В каком–то смысле земля египетская сама превратилась во второй Ноев ковчег: каких представителей рас, верований и племен здесь только не встретишь! Но вся пестрота и потрясающее многообразие не мечется в хаосе, как при вавилонском столпотворении, а живет в соответствии с отведенным ему местом посреди полосы Нила, как ведало свой удел всякая душа в спасительном ковчеге нашего праотца Ноя.
Только поэт, философ или мистик может в полной мере оценить и постигнуть метафизическую силу и глубину земли Египетской! Только чуткая и пребывающая в едином ритме со всем сущим душа способна, оказавшись здесь, в ночной пустыне, явственно услышать, как внемлет она Богу и звезды переговариваются друг с другом. Не случайно в земле Египетской раскрыл свое предназначение Иосиф, обрел избранничество Моисей и укрывалось до времени от бессердечного Иродова гонения святое семейство!» — словно набрасывая журнальную статью или поспешно записывая путевые заметки думал философ, отставший от группы, обобранный бедуинами и брошенный умирать в пустыне… И хотя он все еще доказывал своему рассудку, что Египет с честью принял пророка Иеремию, и Александра Македонского упокоил в медовом саркофаге, а самозваного Наполеона отверг, извлекая из себя прочь, в глубине разума понимал, что ему не пережить этой египетской ночи.
На удивление, не было ни страха, ни присущего всему живому жажды цепляться за существование. Он не прислушивался к происходящему вокруг, не замечал тревожного шелеста выползающих из нор змей, не вглядывался в мглу, пытаясь отыскать желтые огоньки голодных шакальих глаз. Пустыня истаивала во времени, рассыпалась песками времен и прахом забытых мифов…
Египет — земля двусторонних врат: с одной стороны в них непрестанно входит жизнь, но тут же с другой, торопится пройти смерть…
Философ увидел себя стоящим посреди этих врат, чудесных и ужасных одновременно, подобных триумфальной арке и напоминающих бездонный колодец.
И был к нему голос, который говорил о жизни и о свойстве всего живого. Голос, что слышал философ, звучал убедительно, но не правдиво, рационально, но не истинно.
И хотя голос называл несущим свет только себя, а все остальное — тьмой, философ знал, что все сущее есть Свет, потому что все есть производное от сущего в начале Слова, а оно есть Свет, который светит во всем, всегда и везде.
И восхваляемые голосом чудеса бесконечного прогресса были оценены философом не дороже забав ярмарочного фокусника, которому под силу одурачить простодушных зевак, и названы иллюзией, что не может упразднить явное или скрыть от духа тайное в природе вещей.
И когда голос предложил ему стать первым, философ уже знал, что голос лжет, потому что первым было Слово, оно же будет и последним. Все началось в мире со Слова, все окончится Им и сохранится в Нем…
Когда же философ постиг это своим сердцем и принял мудрость как истину, отступил от него голос. Ночь растаяла, а вместе с ней рассеялись врата жизни и смерти в неописуемых красках приходящего в пустыню рассвета…
В самый разгар лета, в дни, когда в Петербурге становится невыносимо из–за окутывающей город сизой духоты и вся состоятельная публика тянется за город, на дачи, у княгини Софьи Андреевны Долгорукой, собралась небольшая компания поклонников покорившей столицу автогонщицы и авиатриссы.
Вечер, по обыкновению, начался чтением стихов с непременным воспеванием авиации под превосходное шампанское со льда, затем плавно перешел к обсуждению синематографа, волшебного луча, позволяющего оживить и уместить на куске чистого холста чью–то сокровенную историю. Само–собой возникло предположение, что дальнейший прогресс приведет к появлению приборов и механизмов, наделенных не только чувствами и интеллектом, но и свободой воли.
— Порою думаешь, что сказки «1001 ночи» в действительности были не придуманы, а художественно пересказаны, — задумчиво хотел сказать мечтатель про себя, да вышло вслух.
— Да, сударь, воображение захватывают все эти волшебные кольца, лампы с джинами, летающие ковры… Знаете, как это будет выглядеть в России? — молодой князь иронично скривил губы и не дожидаясь реакции собравшихся, саркастически хмыкнул. — Как чревовещающий из сундука Гришка Распутин!
— Верно, верно! — с заискивающей готовностью поддержал князя молодой офицер, но продолжить не решился.
— Однако, господа, ни сегодняшний приятный вечер, ни ваше блестящее общество не утолили жажды моей души и не предоставили достаточной пищи для ума. — Князь снисходительно посмотрел на собравшихся и начальственным тоном, спросил. — Как–то мы дальше жить будем? На носу война!
