«Удивительно! Непостижимо уму! — задумчиво улыбался охотник. — Природой отпущено им всего–ничего, а судьба распорядилась, чтобы им процвести среди праха и тления, распустить нежнейшие лепестки среди почерневших пластов снега… Зачем они рождаются, цветут и умирают невиданными для глаза, невозможно безвестные, не открывшие себя миру…»
Охотник то и дело замедлял шаг, останавливался, подолгу слушал многоголосое лесное щебетание и удивлялся благостному расположению своего духа.
«По всему движению моего сердца кажется, что я вышел не убивать зверей, а иду на свидание, которое обычно случается не от страстного порыва внезапной влюбленности, а от случайного и ни к чему не обязывающего приятного знакомства…»
Он перекинул ружье с изгиба левой руки на плечо и закурил трубку, нисколько не беспокоясь о том, что его может учуять лесное зверье.
«Вот я любуюсь животворной силой природы, размышляю о мимолетности прекрасного, как о всеобщем законе бытия, а сам готовлюсь проливать кровь живых и разумных существ и, покончив с волками, хладнокровно приняться за их невинных детенышей, у которых и глаза еще не прорезались…»
Охотник глубоко затянулся и с удовольствием, неспешно, пустил кольца дыма.
«Впрочем, мои рассуждения лишь иллюстрация неуклюжей антиномии, не иначе как философствование на пустом месте. А жизненный опыт и трезвое наблюдение обстоятельств гласят, что хороший охотник не может оказаться плохим человеком!»
После неспешной прогулки по весеннему лесу табак казался особенно ароматным и терпким, каким он никогда не бывает дома. Охотник не желал спешить, потому что добыча волков была не его обязанностью, а скорее благодарным развлечением, отчасти составным элементом философии его жизни.
Наслаждаясь трубкой, цепким охотничьим взглядом приметил скользнувшую между деревьями девичью фигуру в цветастой шали. Видение захватило внимание и заинтриговало: «Кто такова? Зачем ей быть так далеко от деревни? Платок на ней не по крестьянской мошне…»
Любопытство гнало его по следу таинственной беглянки, превращая живой интерес в охотничий азарт.
«Так… вот и полянка… на ней избушка… старая, вросшая в землю… невозможная… кому бы в ней жить?»
Избяное нутро встретило холодом и сыростью, обволокло темнотой… Прямо перед ввалившимся охотником стояла ослепительной красоты девка, какими принято любоваться на деревенских праздниках.
При виде запыхавшегося и растерявшегося в потемках барина девка озорно рассмеялась:
— К чему было гнать? Чай не добыча! Мог бы и окликнуть.
— А ты бы откликнулась на слово? — отдышавшись, спросил охотник.
— Позвал бы, сам и увидел! Теперь к чему гадать?
— Да я не гадать, я знать хочу… наверняка!
При этих словах девка вновь залилась озорным смехом:
— Какой вы все–таки глупый, глупый барин!
— С чего бы мне казаться глупым? — спросил охотник, нисколько не обижаясь, расценивая слова девушки за неумелое женское кокетство.
— Оттого, что хотите знать о том, о чем уже узнать не возможно!
— Не–воз–мож-но… — завороженно повторил охотник, но тут же очнулся, словно ожил, подскочил к девке и, обнимая ее за плечи, страстно шепнул:
— Ну а что ты мне скажешь, если я тебя поцелую?
— Целуй, коли хочешь! — нисколько не смутившись ответила озорница. — Только смотри, барин, целуй крепко, что есть силы!
Не думая уже ни о чем, но как самоубийца вкладывает голову в петлю, он впился своими губами в ее уста…
И сладко стало губам его, словно на них был дикий мед, а после настигла его горечь, с которой невыносимо стало жить, как будто сошла в его сердце обжигающая полынь.
Полуденное июльское солнце взошло на вершину неба и застыло, силясь прогреть до дна еле шепчущее у скалистых берегов сонное море.
Небольшой отряд, рискнувший на дерзкую вылазку в стан врага, был застигнут разъездом французских улан и, всю ночь уходя от погони, по утру оказался зажатым между морем и прибрежными скалами. По странному стечению обстоятельств, заправлявший уланами офицер сам угодил в плен к беглецам, отчего французы и не решались атаковать открыто, решив взять русских измором, предоставив зною и жажде понудить их к сдаче.
— Ишь, шельма, чего удумали, — сказал раненный матрос, рассматривая разбитый неподалеку уланский бивак. — Стало быть, на измор хотят взять, чтобы в мучителя обернулось наше естество…
— Хорошо подмечено, верно, — согласно кивнул командовавший отрядом молодой граф. — Надеются, что не выдюжим и дрогнем. Видать, не случилось Бородино им наукой…
При упоминании о Бородино француз оживился и, обращаясь к графу, заговорил быстро и сбивчиво:
— Месье, мы с вами не только офицеры, но и представители благородного сословия… В конце концов, цивилизованные люди! К чему эти варварские забавы? Отпустите меня, разоружите своих людей и я гарантирую вашу личную неприкосновенность и свободу! Слово чести!
— Чегой–то там, ваше благородие, мусью лопочет? — спросил графа бывалый солдат с огромными, по старой моде, усами.
— Он думает, что мы в кошки–мышки играем, — усмехнулся граф. — Предлагает образумиться и сдаться в плен.
— Пускай наперед мусью выкушает солдатского кукиша! Коли наестся да не подавится, тогда и потолкуем!
Беглецы негромко рассмеялись, а граф, посмотрев на безжалостно палящее солнце, отчетливо понял, что этот день смогут пережить не все.
— Может, казаки нас выручат? Должны же они по тылам вражеским шастать? — Облизывая распухшие губы, жалобясь, спросил безусый малец, увязавшийся на вылазку с отрядом.
— Тут казакам быть никакого резона, самим ответ держать надо, — обрезал матрос, но посмотрев в его испуганные детские глаза, смягчился и решил сшутковать. — Не кисни, паря! Вот тебе синее море, хошь, пойди кликни золотую рыбку. Вдруг да явится!
Беглецы вновь рассмеялись, но не по–прежнему, с надеждой, а как бы прощаясь друг с другом.
— Кабы воды чуток, то и до ночи продержались… — тихонько хныкал мальчик. — Там глядишь, на камни испарина ляжет, пережили бы день…
— Кабы еще манна с неба, так мы бы на каменных сковородках блинов напекли, — съязвил матрос, а затем потеребил его лохматую голову. — Не бось, малец, за дело умирать не зазорно. Сам Спаситель за дело на крест пошел!
— Верно, — согласно кивнул солдат. — Скотина бессловесная и та без промысла Божьего не родится, тем паче дитя человеческое. Не бойся, и наши жизни даром не пропадут…
Граф тяжело посмотрел на солнце из–под руки. Казалось, уже прошло несколько часов, но раскаленное око не сдвинулось ни на йоту…
— Отпустите меня! — взмолился француз, видя решимость русских стоять до конца. — Разойдемся с миром!
— Кто же вам мешает отсюда отдать приказ об отступлении? — резонно заметил граф. — Командуйте, и когда мы будем в безопасности, я отпущу вас на все четыре стороны!
На эти слова француз возмущенно надулся и замахал руками:
— Как вы не поймете? Уланы не примут распоряжений от пленного!
— Стало быть не пришло время для мира… Значит — война! — Спокойно ответил граф на истеричный выпад пленного.
— Молодца, ваш бродие! — раненый матрос закашлялся и сплюнул кровью. — Коли так раскудахтался французишко, то отбрили его славно!
— Ваше благородие, вы бы помолилися за нас, — с надеждой прошептал мальчик, — боязно без причастия…
— Оставь докучать барина, малой! — шепнул солдат. — Мы и так Богом прощены да святыми отмолены…
— Как это, дяденька?
— Разве сам не знал, что всякий город перед Богом на силе праведной стоит?
Мальчик смущенно пожал плечами.
— Тогда слушай. Святая Москва стоит о слезах, гордый Петербург на костях, а Севастополь–мученик, на невинной кровушке…
К обеду, когда жара стала совсем невмоготу, граф подошел к лежащему матросу и подозвав солдата, тихонько спросил отпустить ли им мальца.
— Не, ваш бродь, никак не можно! — махнул рукою матрос. — Давеча случай был, поймали лазутчика, мальчонку лет десяти, так вначале потешились, а после шею свернули. Чтоб другим неповадно… Теперь от жары перед нами и вовсе кураж разведут!
— Не вини себя, ваше благородие, — согласно кивнул солдат. — На миру и смерть красна…
— Тогда, братцы, да будет нам по вере нашей!
Граф достал пустую походную фляжку и до краев наполнил ее морскою водой. Он подошел к изнывающим от зноя людям, поднял фляжку к небу и вдохновенно сказал:
— Пора, братцы, утолить жажду!
— Господи! Может ли случиться такое?! — закричал мальчик.
— Веруй! Веруй и пей!
— Мальчик с трепетом принял из рук походную фляжку и с жадностью глотнул из нее холодной, чистой, ключевой воды.
