— Ты смотри, что получается! — со стоном проговорил Тихик. — Этот болван из грабителя может превратиться в святого. Кто знает, как посмотрят на это там, в небесах. Глядишь, еще возведут его на золотой престол… Научи меня, господи, понимать промысел твой… — И он принялся читать молитвы.
Сердито стуча деревянными подошвами, он ступил в молельню как раз в ту минуту, когда художник завершал образ грешницы — ввергнутая по грудь в алые языки пламени, она молитвенно вздымала белые руки. Страдальческие глаза на дивно прекрасном лице, залитом слезами раскаяния, искали бога, нежные губы были полуоткрыты, и виделось, что адская пытка огнем вызвала в ее душе страстный порыв к небу и глубочайшее раскаянье.
Тихик вгляделся в грешницу и узнал Каломелу.
— Несчастный, что ты нарисовал?! — вскричал он.
Назарий обернулся, посмотрел на него вдохновенным взглядом.
— Грешницу, владыка. В чем винишь меня?
— Да ведь это Каломела, невеста дьяволова!.. И ты изобразил ее красавицей, нагою, во искушение христианам и в поминание!.. Ты и князя нарисовал там! — И Тихик указал на человека, как дьявол черного, но прекрасного. Человек горел в пекле, однако лицо его выражало надменность и презрение, словно пламя бессильно было причинить ему малейшую боль.
— Как ты посмел, злосчастный! — вне себя от гнева возопил Тихик..
Назарий по-прежнему спокойно смотрел на него, нежные черты даже не дрогнули.
— Они ведь меж грешников, владыка. А разве нет меж грешников наделенных телесною красотой? Господь не даровал мне способности рисовать душу без тела, ибо не дозволил глазам нашим зрить бесплотное. И, глядя на тела и лица, я пытаюсь распознать души.
— Кто ты есть, чтобы распознавать человека, безумец? Разве владыка ты, разве тебе отвечать перед господом за человеческие души, разве ты, а не я препоясан поясом познания? Или не понимаешь, что если нечестивые красотою своей будят сострадание, то тем самым искушают верующих, умаляя их любовь к господу? Изобразив грешников столь прекрасными и страждущими, не побуждаешь ли подражать им, ибо человек гордится и мукой своей, облекает ее в красоту и любит ее, как любит себя самого. Подобная красота есть враг красоты небесной, заблудшая ты душа, она не ведет к истине. Грешникам назначено мучиться, страдать… Кого любишь ты более — грешника или господа?
— Но ведь и господь любит нас, владыка, сынов своих…
— А ты разве господь, что ставишь себя на его место? Искушаешь людей обманчивой красотой и полагаешь, будто творишь это с любовью к богу, а на деле ослеплен ты сатаною, говорящим посредством руки твоей! Уничтожь слуг дьяволовых или изобрази их мерзкими и уродливыми! — закричал Тихик, и голос его колокольным гулом прокатился меж деревянных стен.
Художник сокрушенно уронил руки. Он стоял, потупив глаза в земляной пол.
— Быть может, твоя правда, владыка, — негромко, задумчиво проговорил он. — Но если нет у меня в сердце любви и сострадания, кисть моя бессильна. Ненависть сковывает руку и отнимает зрение. Ненависть уродлива, и с ней я не смогу быть художником.
— Значит, твое художество не научит человека добру, а будет лишь искушать его и развращать, ибо ты изображаешь то, чего не познал!
— Я обдумаю твои слова, владыка, издавна уже ломаю себе голову над пользой художества. Но коль угодно тебе, чтобы уничтожил я эти образы, я их замажу красной краской, и тогда будет казаться, что они потонули в геенне огненной, лишь кое-где из пламени будут торчать руки.
— Значит, ты разумнее, чем я предполагал, — сказал Тихик, удивленный рассудительностью Назария. — Подумай, брат, о том, чтб на пользу христианам, чтб есть для них добро.
Назарий ничего не ответил, но бледное лицо его стало еще бескровней и печальней. Рука, задрожав, выронила кисть. Он смежил веки и, казалось, погрузился в сон.
"Несчастный, — подумалось Тихик у, — дьявол посредством художества вселился в него и сделал его опасным. Чем малевать, пусть лучше корчует деревья, коль скоро его художество не поспешествует христианскому делу".
Из молельни Тихик вышел до крайности довольный собой. Сколь он умен стал и прозорлив! Пояс познания ли просветил его разум или же опытность, приобретенная в ту пору, когда он был княжеским слугой и экономом, придала ему мудрость? Он сам дивился тем словам, которыми принудил этого странноватого человека смириться. Чьи то были слова — его ли собственные или внушены ему небесным отцом?
— Благодарю тебя, господи! — прошептал Тихик и, возгордись, тяжело, степенно ступая, вернулся к себе, чтобы вновь заглянуть в опасное Евангелие, прежде чем предать его огню.
Силен верующий, который не сомневается
в том, что ему ведома истина.
Три дня читал он и перечитывал Сильвестрово Евангелие в своем полутемном покое, пропахшем горелым воском и постной пищей, непрестанно отирая пот со лба. Дверь он запер на засов и отрывался от чтения, лишь когда бабушка Каля приносила ему миску чечевичной похлебки. Каждая строка смущала его сердце, вливала в него презрение и гнев. Новое учение было ему известно, он слышал его от самого Сильвестра, но теперь, когда он глубже вникал в него, оно казалось ему и наивным, и лживым.
Книга изобиловала смутными и противоречивыми мыслями. К примеру, коль не существует ни бога, ни дьявола, кому же подвластны тогда сила разрушения и сила сотворения? Не подменялись ли здесь одни слова другими во погубление душ и заблуждение умов? Конечно, если отринуть бога, тогда люди суть богочеловеки и должны стать совершенными, но как — про то не говорилось. И неба уже не было, оно лишалось всякого смысла, и антихрист этот Сильвестр ничего не говорил о небе, он желал, чтобы человек сам был мерилом своих деяний, свободный в выборе добра и зла… Воистину Христос сказал: "Будьте совершенны", но добавил, однако: "Как отец наш небесный!" Ему ли, Тихику, прослужившему всю жизнь в княжеском доме, где непонятно было, какому господу молятся, рабу, чьи глаза навидались всякого, чья шкура испытала плеть, палку и насилие и чья утроба никогда не знала сытости, ему ли внушать подобную ложь! Мыслимо ли совершенство без бога и как его достичь, коли человека не ждет впереди седьмое небо и коли бог не есть возмездие? Как ему без этого терпеть муку, как жить на сатанинской земле? Отчается человек, измыслит всякую дикость о себе и о мироздании, посчитает себя ничтожеством, а жизнь бессмыслицей и станет уповать на смерть как на избавление… О неразумный, неужто не понял ты, что, если предоставить человеку выбирать меж добром и злом, он запутается, плюнет на твое совершенство и заживет жизнью скотской. Каждый пожелает возвыситься — и блудник, и убийца, и богохульник, — и, лишившись веры в Отца, уверует человек лишь в свою силу… И чем обольщаешь ты его? Обещаньем свободы… Бунт творишь, а обещаешь освобождение…
К исходу третьего дня, припомнив также все те опровергательные доводы, что пришли ему в голову, когда он впервые прочел Сильвестрово послание, Тихик развел в закопченном очаге огонь и принялся жечь Евангелие. Страницу за страницей вырывал он, с наслаждением бросал в огонь и наблюдал, как они корчатся в языках пламени, подобно грешникам в преисподней, а на стенах покоя так же корчились желтые и красные злые духи. Он воображал, что сжигает самого дьявола, и был убежден, что тем просветляет свой разум. "Сатана обольщает и любовью. Так обольщает он и несчастного Назария. Берегись, Тихик, такой любви и оберегай свою паству", — говорил он себе, шагая из угла в угол и вслушиваясь в стук топоров, треск деревьев и торжествующие людские крики, когда дерево валилось наземь.
Клепало положило конец дневным трудам. Еретики возвращались в свои убогие лачуги. Селение затянуло сетью дыма, и вскоре наступил тихий и печальный богомильский вечер. Из бездонных, задумчивых лесов прихлынула тьма, и Тихик, дождавшись, пока все сойдутся для общей молитвы, вошел в молельню.
Народ сгрудился перед высоким таро, дивясь красоте образов и богатству красок. В ослепительно сияющем свете Назарий представил седьмое небо, где восседал на золотом троне Саваоф, спокойный и грозный в своем величии. Сонм ангелов окружал его и пел ему хвалу. Вкруг него витали шестикрылые серафимы, а перед ним толпилось огненное воинство из великих архангелов, священнослужителей, власть предержащих, херувимов и светлостоящих, размешенных по десяти степеням, и у Тихик а невольно возник вопрос, к какой же из степеней принадлежит он сам, и это усилило его уважение к себе как владыке.
Внизу, под семью небесами, косматый и могучий сатана, серовато — зеленый, с серебряными рогами, властно указывал на потонувшую в пучине Землю, повелевая ангелу воды извлечь ее. Ниже трубящих архангелов восседали праведники в блистающих одеждах и с золотыми нимбами вкруг головы. Они пели, восхваляя господа. Рогатые чертенята кололи трезубцами грешников, в чьих душах копошились черепахи, змеи, свиньи и козлы.
