У Соси-Хаи был талант к ведению дома, в наш суетливый и бестолковый век почти утраченный. Его Величество Быт был центром и основой мироздания. Сося не могла просто пойти в лавку и купить столовое, постельное и прочее белье. Нет, она придумала пригласить в дом монашек, которые жили в угловой комнате всю зиму и шили из камчатного полотна скатерти и салфетки, изо льна и бязи — простыни, наволочки, пододеяльники, наперники, подзоры, покрывала, а из тончайшего мадаполама — рубашки, панталоны и нижние юбки. И все эти изделия были украшены вышивкой гладью, вышивкой крестом, кружевами, прошвами, ришелье, фриволите… Даже тоненькие лямочки на сорочках были вышиты, пробиты дырочками и филигранно вырезаны по краю.
Сося сидела вместе с монашками у гудящей жарким пламенем печи, слушала их сдержанные неторопливые рассказы о монастырской жизни и училась рукоделию, подрубая края салфеток. Изредка монашки, оторвавшись от кропотливой работы, бросали взгляд за окно, где над заснеженным холмом парила Андреевская церковь. Ее идеально выверенный силуэт, спроектированный гениальным Растрелли, заставлял забывать о несовершенстве этого мира, придуманного людьми и разделявшего их на разные религии, языки и национальности. Православный крест, возносившийся над золотыми куполами, равно осенял русских и украинцев, греков и евреев, поляков и армян, призывая их жить в мире и согласии.
Сося-Хая, подружившаяся с монашками, сестрами Серафимой и Анастасией, однажды спросила, позволяет ли им церковный устав жить в доме у иноверцев. На что старшая, Серафима, ответила:
— У Бога все люди едины. А ваш народ — Богом избранный. В Библии писано про вас. И Спаситель был иудеем. Даже имена ваши библейские.
Анастасия добавила:
— Да у твоего мужа имя святое. Иешуа — это по-вашему. А по-нашему — Иисус. Благословен будет человек, который носит Его имя. И на всю семью благость падет.
И монашки, осенив себя крестом, вновь принялись за работу.
Вечером Сося шепотом рассказала мужу об этом разговоре. Иешуа был человеком образованным и светским, далеким от исполнения религиозных обрядов. Вольнодумство, чтение хороших книг и общение с просвещенными людьми давно оторвали его от посещения синагоги и соблюдения обязательных ритуалов. Но к верующим он со свойственными ему мягкостью и терпимостью относился с уважением. Принял слова монашек как должное, нисколько не удивившись. Улыбнулся и сказал:
— Бог действительно у всех один. Это неразумные люди ищут причины своих неприятностей в иноверцах. Очень удобно, когда есть народ, на которого можно свалить вину за все беды. А наши Серафима и Анастасия правильно говорят. Если у человека есть Бог в душе, он ко всем народам терпим.
И добавил лукаво:
— А если еще и мозги на месте, то всякими глупостями, вроде сказок о нашей хитрости и жадности, голова забита не будет.
И Сося согласно кивнула. Она всегда соглашалась с мужем.
* * *
Многочисленные домашние хлопоты не помешали Сосе-Хае родить и вырастить трех дочерей. За каждую Иешуа подарил жене украшения, сделанные своими руками. За Берту — золотой медальон на витой цепи, украшенный веткой с рубиновым и алмазным цветками. Медальон открывался, в него были вправлены фотографии счастливых родителей новорожденной. За Ревекку — брошь-камею из агата, оправленного в золотую раму. За Елизавету — кольцо с изумрудами, напоминавшими виноградную гроздь (через семьдесят лет потерянное Ниной в бамбуковых зарослях). Старшая дочь родилась за два года до окончания девятнадцатого века, средняя стала ровесницей нового, двадцатого, с которым связывали столько надежд, а младшая родилась еще через два года.
Девочки подрастали и поступали в женскую гимназию. Иешуа отметил четвертьвековой юбилей службы на фабрике Маршака, где его на русский манер величали Евсеем. Товарищи по цеху подарили ему памятный знак: на перламутровом поле крошечные ювелирные инструменты, а по краю надпись: «Евсею Гольдману от товарищей». Сося хлопотала с утра до ночи. Жизнь в доме на тихой тенистой улице, выложенной булыжной мостовой, была счастливой и спокойной, пока по Подолу не стали прокатываться волны погромов.
Буйная пьяная толпа шла от дома к дому, била стекла, выволакивала на улицы нехитрый скарб, и долго после того как, растратив хмельную удаль, отступала, по улицам летал пух от перин и подушек, а под ногами трещали стекла. Но до Боричева Тока, охраняемого Андреевской церковью, погромщики не доходили. Они ограничивались улицами и переулками, лежавшими вдоль Днепра, в самой низине.
Тысячи евреев, спасаясь от погромной стихии, бежали в Америку. Многовековой опыт гонений не прибавлял надежды и оптимизма.
Иешуа решил, что они не поедут. Обречь жену и детей на скитания, неизвестность и неопределенность он не мог, как не мог оторвать от сердца родной город, улицу, дом, товарищей-мастеровых; не мог разорвать тысячи невидимых нитей, связавших его с этой несчастной любимой страной.
Они остались, как остались и многие другие.
* * *
После революции погромы прекратились. Зато наступили голод, холод, безденежье и страх. Мастерство Иешуа стало никому не нужным. Ему пришлось браться за любую подвернувшуюся работу. Тут-то и пригодилось умение Соси экономить на каждой мелочи. Семья откровенно не голодала и ценой невероятных усилий стремилась поддерживать прежний уклад. Паркет все так же натирали, окна мыли, на стол стелили накрахмаленную белую скатерть. Сося понимала, что стоит только опустить руки, и все пойдет прахом. А этого она допустить не могла.
Весной девятнадцатого года Лиза готовилась к выпускным экзаменам. Старшие девочки к тому времени уже успели получить аттестаты и работали служащими: Берта — машинисткой, а Ревекка — бухгалтером. Ходили слухи о том, что гимназию вот-вот закроют, как учреждение, чуждое классовой борьбе. В новом мире, вставшем на дыбы, никому не нужны были латинский, греческий и французский языки, а также пережитки прошлого в виде классической литературы и истории Древнего мира.
Лиза сидела на широком подоконнике у настежь распахнутого окна в комнате подруги и вместе с ней читала учебник. В палисаднике под окном белыми и фиолетовыми фонтанами вздымалась цветущая сирень, воздух был напоен душистыми ароматами, а у окна дома напротив стоял незнакомый студент в форменном кителе и фуражке. Он принимал картинные позы, рисуясь перед девушками. Близорукая Лиза, сняв очки, смотрела в его сторону. Студент превращался в белое колышущееся расплывчатое пятно, и Лиза, думая, что он тоже ее не видит, принималась от души смеяться над незадачливым поклонником. Затем она надевала очки и вместе с ними — серьезное и независимое выражение лица. Студент снова обретал реальность, и Лиза преувеличенно сосредоточенно склонялась над книгой.
Девушки получили аттестаты и подали заявления в Институт международных отношений. Приняли одну Лизу. Тогда она в знак солидарности забрала документы из института и поступила за компанию с подругой в фельдшерско-акушерскую школу. Через год стала дипломированным фельдшером и работала операционной сестрой в больнице. Хирурги любили оперировать с ней. Она умела подать нужный инструмент точно в руку врача, не дожидаясь его быстрого и властного указания; знала наизусть ход операций и раскладывала блестящие пинцеты, скальпели, зажимы и корнцанги на стерильном столе в идеальном порядке, чтобы все было под рукой.
Жаль только, что белая косынка скрывала темные, вьющиеся тугими кольцами волосы. Лиза заплетала их в длинную толстую косу, потом скручивала спиралью и накрепко закалывала шпильками. Жаль, что хирургическая маска закрывала нежное лицо, а резиновые перчатки — тонкие руки с розовыми миндалевидными ногтями на длинных пальцах. Но между косынкой и маской оставалось достаточно места, и любой мог увидеть блестящие темные брови, широкие у переносицы и истончавшиеся к вискам, а под ними — мягкие, бархатные, шоколадного цвета глаза с золотыми бликами. Тяжелые веки нежно-кофейного оттенка скрывали взгляд, когда она смотрела вниз, и неожиданно открывали прямо на собеседника. Если бы не легкие круглые очки в тонкой оправе, несколько смягчавшие эффект грозной красоты, плохо пришлось бы мужчинам — как врачам, так и пациентам.
Аккуратность и педантизм, вошедшие в привычку, стали ей свойственны необыкновенно. За стенами больницы эти качества превратились в брезгливость по отношению к легкомысленным любовным похождениям, которые в новорожденной стране нисколько не осуждались. В обществе весьма популярным стал принцип «стакана воды»: в том смысле, что удовлетворять половые потребности — это так же естественно, как пить воду при жажде.
Скоротечные романы Лизу не прельщали, впрочем, как и ее сестер. Да и не принята была распущенность в их пуританском замкнутом мире. Лиза очень много работала, иногда по двое суток не выходя из больницы, что чрезвычайно изматывало ее. Но так складывались обстоятельства: то сестер не хватало, то все ставки были заняты, но приходилось подменять заболевшую сотрудницу.
