- Так там меня не было.
С этими словами они достигли назначенного места, где уже стоял О'Рахилли в окружении свиты, в чёрной шляпе и чёрном с серебром камзоле, устало опершись о коновязь, и лицо его было насмешливо. Завидев Эогана, толпа расступилась. О'Рахилли, как тот, кто был вызван, имел право начинать первым и выбирать размер. Он удивлённо поднял одну бровь при виде Эогана и, не меняя расслабленной позы и стряхивая щелчком пылинку с полей шляпы, сказал:
Да здравствует резвая юность, когда в голове у нас ветер,
Когда наш наряд неопрятен, а взгляд безрассуден и светел,
Да славится бурная юность, подобная яблони цвету,
Когда житейская мудрость бывает в тягость поэту,
Когда словесной стряпнёю мы злим Минерву и Феба,
Когда океан по колено и ярдов двадцать до неба,
Когда при виде красотки язык прилипает к гортани,
Когда в голове ни шиша, и ещё того меньше в кармане!
Эоган, ничуть не смущаясь, не двигаясь с места и не думая ни одной секунды, сказал:
Я же хвалу воспою многоопытной щуке в Лох Гарман:
Много застряло острог в спине её твёрдой, как камень,
Сотня-другая крюков, гарпун О'Нейла из Армы
И обломки багров в ракушках позеленелых, -
Всё, чем в прежние дни пытались её потревожить.
Греется на мелководье она, шевеля плавниками,
И сквозь воду видать её обомшелую спину.
Да славится щука в Лох Гарман, моя похвала ей навеки,
За то, что сто пятьдесят ей годков, а будет и больше.
Вот орёл в Балливорни парит над озёрами в небе:
Пусть он немало пожил, и все перья его побелели,
Всё так же остёр его клюв, крючковаты когтистые лапы,
И завис он не ниже, и взгляд его не подводит,
Слава орлу в Балливорни, шапку пред ним я снимаю,
За то, что уже триста лет ему, а будет и больше.
Слава могучему тису, что в Килл Мантан, в Глендалохе,
Тёмным разросся шатром тринадцать ярдов в обхвате,
Он в листве приютил семейство сов из Килдаре,
Он укрывал от дождя под ветвями ещё Кольма Килле,
Да здравствует тис в Глендалох и пусть себе зеленеет,
И так ему тысяча двести уже, а будет и больше.
Но проклинаю я тех, кому годы идут не на пользу:
Иному чуть только за сорок, а плесенью уж потянуло.
Взять хоть О'Рахилли вон: кого он тут осчастливил?
Пару метафор он спёр у Катулла, когда был шустрее,
Ныне читать разучился, и пусть покоится с миром.
Если случится кому на закате дней его хилых
Жену себе приискать моложе его лет на сорок,
Не нужно в брачную ночь мешать окружающим людям:
В спальню к жене не ломись, там без тебя разберутся.
Моё проклятье тому, кто пляшет на вечеринках,
Суставами громко скрипя, на ходу распадаясь на части;
Будь также проклят я сам, если так зажиться сподоблюсь.
Я проклят стократ с потрохами за то, что здесь время теряю,
А не бегу со всех ног за той вон чудной красоткой!
Едва вымолвив последнюю строчку, Эоган повернулся на каблуках, проскочил у Доннхи под локтем и, не заботясь о публике, кинулся во всю прыть в указанном направлении. Исход состязания, однако, был и без того уже ясен всем.
Красотку эту звали Мэри Хью, и знакомство с ней Эогана было знаменательно для обоих: Эоган научил Мэри Хью свистеть в два пальца, а она его - наклеивать слюной лист подорожника на нос, чтобы нос не обгорел. Правда, умение это не очень пригодилось обоим в жизни, поскольку Мэри Хью хотя и умела с тех пор свистеть в два пальца, но только в два пальца Эогана, а Эоган в большую жару начинал разыскивать взглядом нос Мэри Хью, чтобы наклеить на него подорожник, да ведь не могла же Мэри Хью быть при нём каждый день! А с тех пор, как она уплыла в Ливерпуль, Эоган и вовсе видел её только в мечтах. Мэри торговала форелью и треской, и так как священники сурово осуждали её за это занятие, в одно прекрасное утро она зашила в подол пять фунтов, подоткнула свой капот и села на корабль до Ливерпуля.
* * *
Бывает, Эоган усядется в дальнем углу заведения вдвоём со старым, проверенным другом Доннхой и думает честно отдохнуть после целого дня добычи торфа, потому что когда ты режешь торф и складываешь его до самого заката штабелями, пока вечером за ним не придёт повозка, а потом ещё и грузишь на повозку, потому что у возницы разыгрался радикулит, а потом идёшь пешком три мили до городка, потому что повозка ушла без тебя, то ты хочешь отдохнуть, а тут вдруг честнейшей души Доннха, Доннха Фитцджеральд, которого ты знаешь, казалось бы, как собственную пятку, вдруг заявляет тебе, что ты просаживаешь свой талант неизвестно на что.
- И тебе не совестно, Эоган? Ты на любом поэтическом состязании бьёшь любого одной левой, ты можешь ночью в пьяном виде на коленке накропать такое, что у сотни поэтов живот схватит от зависти, а где твоя любовь к Ирландии? - тряс его Доннха. - Где вообще, не за едой будь сказано, твои гражданские чувства? Где у тебя Ирландия, о которой, между прочим, есть что сказать, которая внушает трепет тому же О'Рахилли, которая всем порядочным поэтам является в ашлингах[2] в виде величественной девы с торжественной поступью и вселяет, кстати говоря, во все сердца...
- Уберите от меня это божество на пьедестале, - простонал Эоган. - Любовь - это когда хочется ущипнуть за бок, подуть в ухо, взъерошить волосы.
- Ты видел когда-нибудь, чтобы кто-нибудь щипал за бок Ирландию? - фыркнул Доннха.
- Да, чёрт возьми, - сказал Эоган. - Я, в моём последнем ашлинге. И Бог даст, этот ещё не последний. "В подражание О'Рахилли". В постели своей вчера вечером лёжа, я деву узрел красоты неземной...
Доннха оживился.
- И, полный надежд, я поёрзал на ложе, чтоб деву пристроить ловчей подо мной...
- Э, э, - спохватился Доннха. - Ты полегче, тут женщины как-никак!
Гражданская лирика Эогана имела успех в основном в чисто мужской компании.
И как Доннха ни возмущался такой прозаичностью подхода, Эоган всегда умел задобрить его. В период своего достопамятного рытья канав в Голуэе, когда они с Доннхой не просыхали, Эоган однажды пришёл к нему с утра в сарай с опухшей рожей, меланхолично предъявил свою лопату, у которой треснула рукоять, потому что накануне по ней проехала телега, и сказал, обведя интерьер сарая не совсем ясным взглядом:
О Фитцджеральд, о друг драгоценный из рода Джеральда
И воинственных эллинов, жадных до битвы с врагом,
Оцени мудрым взором лопаты моей вид печальный,
И со вкусом, присущим тебе, ты её оснасти черенком.
Если ты одаришь меня этим полезным орудьем,
То, поскольку учёности много, а выпивки нет,
На плечо водрузив инструмент, двинусь в Голуэй в путь я,
Где мне за день предложат шесть пенсов и скромный обед.
По исходе же дня, когда ноют и ноги, и руки,
Когда мастер извне допекает, а жажда - внутри,
Я привычно начну свой рассказ про Сизифовы муки
И припомню Елену и песни Троянской войны,
Я припомню Кассандру, Медею, Цирцею и Хлою,
Подмешаю Самсона с Далилой туда без хлопот,
Не сморгнув, помещу я в рассказ Александра-героя
И надеюсь, что Цезарь мне тоже на помощь придёт.
Меж собой второпях познакомлю я Цезаря с Финном,
А Ахилла нашлю на фоморов, - ему не впервой,
Под конец же, на мастера глядя светло и невинно,
Я коварно ему залеплю панегирик любой.
На закате же дня я возьму свою плату без споров
И пристрою её под рубашкой на грязном шнурке,
И в прекрасном настрое отправлюсь обратно я в город
И, нигде не истратив шесть пенсов, приду я к тебе.
Ибо ты, как и я, мучим жаждой сильнейшей и стойкой,
Так что в паб у дороги зайдём мы с тобою вдвоём,
Щедро крикну я: Эля! - и вот уж напитки на стойке,
И ни в жизнь ни полпенни я не отложу на потом.
Это доконало Доннху, в особенности упоминание эллинов в его родословной, так что он даже встал, вытряхивая из волос солому, и, проклиная всё на свете, приделал к злополучной лопате рукоять вместо того, чтобы послать Эогана куда подальше.
* * *
Однажды вечером Рыжий Эоган, вымокший до нитки, вернулся с поля на ферму, где батрачил в то время. Ввалившись в дверь и особо не глядя по сторонам, он прошёл прямиком к огню, и стал вывешивать там свои мокрые чулки. А случилось так, что в тот вечер хозяин Эогана пригласил к себе священника, который отслужил уже службу и как раз принимал исповедь у домочадцев, отпуская всем грехи в домашних условиях, как это обычно делается у ирландцев. И вышло так, что чулки свои Эоган вывесил прямо под носом у святого отца, и его же он спокойно подвинул локтем, прокладывая себе путь к очагу. "А ну-ка кыш, кыш отсюда! - задохнулся святой отец. - Куда лезешь, убогий? Пойди-ка присядь там пока на торфе, горе луковое!" Эоган неохотно перешёл на сложенную в углу груду торфа на растопку, устроился на ней не спеша и невзначай заметил:
