— Если ты каждый день, — Зопир опять проверял собеседника, желая поймать его на обмане, подсказывая «каждый день», хотя об этом разговора раньше не было, и полагая, что с таким оборванцем и занудой даже добрейший Сократ не будет беседовать каждый день, — если ты каждый день беседуешь с Сократом, то у него и спроси. Я не философ, а физиогномист.
— А скажи, Зопир, — пришел на помощь родственнику Авгий, держа растопыренными пальцами лысую голову Сократа и желая продолжения разговора, боясь, что беседа закончится и собравшиеся разойдутся, не побрившись, хотя поденщики работали сегодня не покладая рук, радуясь заработку, который уже сейчас в три или четыре раза превосходил обычный, ежедневный, когда Сократа в цирюльне не бывало, — можешь ли ты что-либо сказать об этом моем клиенте по чертам его лица?
Зопира, минуту назад сникшего от усталости, этот вопрос оживил. На его лице появились признаки радостного возбуждения. Глаза хищно блеснули.
Сократ улыбаясь доброжелательно смотрел на сердитого Зопира, который, наклонившись, стал рассматривать большую голову собеседника со всех сторон. Отстранив руку Авгия, он отступил на шаг назад и, откинувшись, молча рассмотрел сбоку выпуклый высокий лоб Сократа, потом, приблизившись вплотную и вытянув шею, сверху долго смотрел на покатую неровность лысого черепа. Видно было, что осмотром он остался доволен. Обойдя еще раз, бормоча себе под нос и хмыкая, он остановился перед молчащим Сократом. Первая же реплика Зопира вызвала такой взрыв гомерического хохота, что шумная агора на мгновение удивленно затихла, животные вздрогнули, а вороватые птицы, слетавшиеся к рынку, чтобы поживиться зерном или чем-либо другим, разом вспорхнули испуганной стайкой.
— Внешность, в целом круглый, как винный бурдюк, — заявил Зопир безапелляционным тоном, не допускающим даже мысли о возражении, — со всей очевидностью свидетельствует о порочной и сладострастной натуре!
Вердикт был беспощадный, и многим собравшимся в этот день на Агоре афинянам, которые верили не только гаданиям, но и гадалкам и физиогномистам, он раскрыл Сократа, которого они хорошо знали, совсем с другой стороны. В умах многих доверчивых афинян Сократ в одно мгновение, кажется, растерял все, что накопил за всю жизнь.
Лицо Сократа оставалось невозмутимо спокойным. Хохот собравшихся и это спокойствие еще более раззадорили Зопира, который смех толпы воспринял как подтверждение правильно угаданных характеристик сидящего перед ним «урода».
— Высокий лоб и тупой нос говорят об упрямстве, по силе не уступающем обладателю такого же большого лба — ослу.
Если бы Сократ был одной из свай, которые устанавливают в портах Зеи, Мунихии и Пирея, то второй удар загнал бы его в землю наполовину. Новый взрыв хохота вызвал даже у известного своим безразличием к окружающим событиям осла Даймониония, пришедшего вслед за Сократом на агору и ожидающего его неподалеку, протест, выраженный в виде дикого рева, который услышал даже Зопир. Он тут же торжественно вскинул руки над головой и не менее громко, чем друг Сократа, воскликнул:
— Клянусь Дионисием! Вот свидетельство родства, — и указал на старого Даймониония. И, сделав эффектную паузу, продолжал:
— Бычья шея — это признак силы, который в сочетании с другими чертами доказывает, что этот человек способен проявить недюжинное упорство и бычье терпение в удовлетворении своих порочных наклонностей, — физиогномист замолчал и победно оглянулся в сторону агоры, где продавали скот. Оттуда, словно в ответ на его немой вопрос, тут же раздалось бычье мычание. Не такое громкое, как крик осла, но по лицам смеющихся Зопир догадался, что угадал и подвел язвительный итог:
— Стадо чувствует присутствие вожака… Большой лукообразный нос — явный признак любителя совать его в чужие дела и посплетничать. Вздернутый курносый нос говорит о высоком самомнении и зазнайстве. Хвастовство и болтливость явствуют из изгибов губ и очертаний рта. Мясистые губы кричат о порочной страсти к дешевым продажным женщинам, подобным тем, что встречаются в портовых кабаках, и к красивым мальчикам.
Казалось, что вся агора собралась сегодня у цирюльника Авгия. Давно в Афинах не было такого смешного представления, даже в театре во время комедий. Афиняне шли из булевтериона[5], отложив на время дела Совета, из гелиэи[6] прибежали запыхавшиеся судьи, даже из библиотеки Панэции пришли люди, которые намеревались сегодня заняться серьезными делами.
Даже на Пниксе[7], где иногда собиралось почти все взрослое население Афин, насчитывающее до десяти тысяч человек, никогда не было так шумно, как сейчас у цирюльни Авгия. А так весело — уж точно никогда! Смеялись и те, кто был в это время у храма Гефеста, у святилища Афины, в колонном зале, у алтаря двенадцати богов и у алтаря Зевса, смеялись пританы[8] в Толосе, в Метрооне — храме матери богов, в Нимфее — павильоне с фонтанами. Скульптурный ряд «Герои» был обвешан людьми, как виноградными гроздьями. Одним словом — все собравшиеся на агоре с утра потешались над Сократом. Там, где нельзя было смеяться вслух и громко, улыбались молча. Может быть, впервые после начала и окончания Пелопонесской войны, афиняне, метеки, приезжие и даже рабы смеялись беззаботно и от всей души, как дети.
Люди подзадоривали Зопира. Раздавались выкрики — добродушные и злые:
— Молодец, Зопир! Поддай старичку! Тоже мне — мудрец, который ничем не помог своему полису!
— Вот оно — настоящее лицо этих учителей мудрости!
— Все правда! Такой он и был, только мы, слепые, не видели!
— Других испытывал — вот теперь тебе самому испытание пришло! Нравится?!
— Что, неприятно правду о себе слушать?!
— Глупость говорит глухой физиогномист!
— Как Сократ это терпит! Сбрось его в Аид, Сократ! Не позволяй ему позорить гражданина великих Афин!
— Ответь, Сократ!
Одна небольшая, но дружная группа начала скандировать: «Со-крат! Co-крат! Со-крат!»
— По форме и цвету глаз я вижу, — продолжал Зопир, — что передо мной человек, который находится в постоянной печали от неудовлетворенной жадности. Черный цвет в сочетании с маслянистостью отражает страсть говорить и делать другим пакости, натравливать людей друг на друга. Вражда, ссоры, скандалы — вот стихия, приносящая истинную радость и удовлетворение его владельцу, бездельнику и болтуну. Морщины на щеках — следы мелочного тщеславия, выступившего наружу. Борозда на переносице должна насторожить всех его знакомых, ибо она указывает на злопамятство и на мстительный характер.
Чем больше говорил Зопир, тем серьезнее и задумчивее становился Сократ. Он уже не слушал Зопира и не слышал гомерического хохота собравшихся вокруг людей.
То ли жара так подействовала, то ли безразличное состояние Сократа, то ли были еще какие-то другие причины, но смех, достигнув какого-то порога, вершины, пика, быстро стал стихать. Новые реплики Зопира еще продолжали вызывать смех, но уже не такой громкий, дружный и радостный, как несколько минут назад.
Если бы кто-то мог в это утро посмотреть на агору сверху, с высоты птичьего полета, то он увидел бы, как внизу люди, казавшиеся черными точечками, сначала со всех сторон устремились к одной точке и сбились в большое темное пятно. А через некоторое время от этого пятна стали отделяться такие же точки, которые, сливаясь, превращались в темные ручейки. Большое темное пятно вокруг цирюльни Авгия стало «усыхать», уменьшаться. Сузившись до небольшого пятнышка, оно как бы стабилизировалось: отдельные темные точки продолжали то подходить к большому пятну и сливаться с ним, то отрываться от него и удаляться.
— Обвислые щеки говорят о неутолимом аппетите. Когда бы и сколько бы ни предлагали покушать, обладатели таких щек всегда примут это предложение с радостью. Лысина свидетельствует больше о верности жены, чем о достоинствах ее владельца, — продолжал свои разоблачения Зопир.
— Хорошее от хорошего просто так не уходит, — пошутил кто-то по поводу волос, покидающих голову. Но на него сразу так зашипели со всех сторон, что он смущенно пробубнил:
— Я же просто так, ничего не хотел сказать плохого…
У Зопира от громкого говорения, вероятно, запершило в горле, он стал часто прокашливаться. Наконец, совсем устав, и вовсе замолчал.
Наступила тишина, которую снова прервал Авгий, обратившийся к своему клиенту:
— Что скажешь на это, Сократ?
Было странным то, что, хотя Авгий произнес имя Сократа обычным голосом, Зопир его услышал.
— Кто Сократ? — не понял он, и, прогоняя догадку и сомнение, с надеждой переспросил: — Где Сократ?
При этом он таращил глаза то на Авгия, то на его клиента, которого только что терзал, как жертву, посмевшую неуважительно прикоснуться к имени Сократа.
