— В четвертой квартире живут две старые женщины, занимают три комнаты и кухню. Стены в кухне выложены кафелем, там есть полати, где женщины держат всякую рухлядь. И кот у них есть. Ну, что еще? Есть у них кот Мацей?
— Нет кота Мацея, — кричит дворник, — никакого кота нет.
— Значит, сдох! — еще громче кричит Ноэми. — Сдох! Сдох! Два года назад там жил пан Бернер, а два дня назад снова сюда переехал.
В воротах уже собралась толпа зевак. Какой-то юнец с тупым лицом и перебитым носом подмигивает дворнику. Ноэми видит это, видит и слышит смешки и ехидные замечания.
— Никто туда не переехал, — спокойно и решительно говорит дворник, — никакого пана Берлера там нет. Я, как дворник, как человек в таких делах уполномоченный, прошу без крика.
Ну, пожалуйста, без крика, что еще ей оставалось делать? Собственно говоря, дворник уже готов был уступить, но тут обозленная до крайности Ноэми воскликнула:
— Я спрашиваю, пропустите вы меня, — и вдруг ее осенило, — к Перским. Да, их фамилия Перские. Неужели и теперь вы меня не пропустите?
— Перские? — переспросил дворник. — Старая год назад умерла, а молодая переехала в Отвоцк. Вам надо прокатиться до Отвоцка.
Несколько дней спустя Ноэми вспомнила об одном из прежних друзей Камила, Зехемском. Неведомо каким путем она пришла к заключению, что Зехемскому известно, куда девался Камил. С немалым трудом она узнала, что Зехемский живет на Твардой. А на Твардой оказалось, что он там жил два года назад.
— Где он теперь живет?
Разговор ведется в дверях.
— А кто ж его знает? Такая птица за два года запросто могла двадцать раз сменить гнездышко. В адресный стол незачем ходить, молодчики вроде него не прописываются. В любой квартире жильца продержат без прописки месяц, а пройдет месяц — некого и прописывать. Может, в типографии Фельтеров на Маршалковской что-нибудь о нем знают.
В типографии Фельтеров маленький, старозаветный еврей не захотел даже взглянуть на Ноэми.
— Он не смотрит на женщин, — объяснил ей служащий.
— Ничего не поделаешь, — ответила Ноэми, — мне нужен Зехемский.
— Ах, вам нужен Зехемский… Да, он был нашим агентом. Чтоб вашим врагам так жилось, какой это был агент!
В конце концов Ноэми все-таки раздобыла адрес Зехемского. Мрачный дом, на лестнице даже днем горит газовый рожок, деревянные ступеньки залиты помоями; накопившаяся за годы грязь прочно въелась в эти ступеньки. Ноэми с трудом, ощупью нашла дверь. Отворила старушка:
— Кто нужен? Зехемский? Больше здесь не живет.
Старушка, маленькая, сухонькая, тихая, все-таки не закрывает дверь, ждет. Потом просит войта. В кухоньке темно и так скользко, славно вода непрерывно стекает на пол, тарелки неестественно блестят. На другой половине, отделенной от кухни перегородкой, стоят высокие железные кровати с медными шишками, накрытые плюшевыми покрывалами, шкафы, изъеденные жучком.
— Вы, может, сестра, может, родственница или, может, кто? — спрашивает старушка.
— Да вернее сказать — никто.
— Потому что он, видите ли, больше у меня не живет. Два года назад жил, может, меньше чем два, меня уже память подводит.
— А теперь?
— Теперь, видите ли, он нигде не живет. Он умер…
Все свободное от работы время Ноэми посвящала розыскам. Вначале она сердилась на себя: не надо его искать! Но потом себя убедила, будто ищет Камила не затем, чтобы вернуть. Просто ей нужно ему сказать: «Твой последний поступок показывает, что нам ничего другого не осталось, мы должны расстаться, но расстаться по-человечески!» Вот что она обязана ему сказать и поэтому его ищет. Но мало-помалу у нее пропала охота говорить с ним о разлуке. Ноэми мечтала только об одном: увидеть его.
До поздней ночи блуждала она по тем местам, куда ее гнала хоть тень надежды встретить Камила. Однажды она очнулась возле какой-то двери — на пороге стоял уродливый горбатый человек в ночной рубашке…
— Вы к кому? — резко спросил он, раздраженный тем, что его разбудили, едва он заснул. Ноэми смутилась. Она и сама не понимала, что ей здесь нужно. Надежда отхлынула, оставив только испуг. Она стояла, не зная, что ответить. Наконец выдавила из себя, что ищет подругу.
— Какую подругу? Как ее зовут? — сердился горбун. Ноэми убежала, спотыкаясь на темной лестнице.
Ей было стыдно перед людьми. Она убедила себя, будто все только и думают, что о ее делах. Как-то она зашла к своим старым знакомым; хозяин дома смотрел на нее с насмешкой в глазах, другие по крайней мере скрывали, а он — нет. Когда она спросила, не видел ли он ее мужа — она всех об этом спрашивала, — хозяин ответил:
— А как же, мы целый час гуляли, вид у него отличный, не заметно, чтобы у него были хоть малейшие огорчения или заботы.
— Где это было? На какой улице?
Хозяин дома не помнил. Когда он вышел из комнаты, хозяйка принялась ее утешать.
Разные мысли возникали у нее, она принимала десятки решений, но все они были плохи, потому что не давали душевного покоя, покой мог принести только Камил. Когда она падала духом, то вспоминала слова Камила: он говорил, что его уход не может существенно повлиять на их отношения. А если так, то зачем же ей отказываться от него, какой в этом смысл? Впрочем, она уже от него отказалась. Ей хотелось лишь, — так она себе внушала, — еще раз услышать его голос, еще раз поглядеть ему в глаза. Только и всего.
Часто, когда она блуждала по городу, у нее внезапно появлялась уверенность, что он сидит дома, читает книжку и ждет ее. Тогда она мчалась домой, до последней минуты веря в реальность своей мечты. По ночам долго не могла заснуть. Когда же наконец засыпала, приходил Камил и выражение лица у него было, как всегда, немножко кислое, но по существу доброе. Во сне она вела с ним долгие разговоры. Потом, когда разговоры обрывались, Камил исчезал, а взамен его появлялась огромная черная собака. Ноэми с криком просыпалась. Однажды ночью ей не спалось и она поехала на Прагу к своей бывшей няне и все ей рассказала. Муж няни, железнодорожник, моложе ее лет на пятнадцать, бурно выражал свое возмущение. Ночью, сквозь сон, Ноэми так пронзительно кричала, что железнодорожник дважды принимал валерьянку. К утру он, кажется, изменил мнение о Камиле.
Она старалась не бывать дома, стыдясь молчаливой, ни о чем не спрашивавшей и все понимавшей хозяйки. Сегодня усталость привела ее домой раньше, чем обычно. Она уткнулась лицом в пальто Камила, висевшее на стене, ей захотелось с головой накрыться его пальто, и в этот момент раздался звонок. Ноэми подумала, что пришел Ежи, и лицо ее приобрело то выражение, которое обычно появлялось у нее при разговоре с Ежи. Она прикидывала в уме, сколько времени ей придется с ним провести. Дверь приоткрылась так медленно, словно в комнату кто-то прокрадывался, и на пороге показался Камил, а не Ежи. Ноэми смотрела на него широко раскрытыми глазами, разинув рот для крика, но крик так и не сорвался с ее губ. Дверь закрылась, Камил дальше не двинулся, и вот они стояли друг против друга, как прежде. На нее нахлынуло такое множество чувств, жизнь так бурно возвращалась к ней, что Ноэми почти утратила физическое ощущение своего существования: бормотала что-то непонятное ей самой, держала его руку, сама того не зная, всматривалась в его лицо, такое далекое и вместе с тем дорогое, тихо плакала и не могла выдавить из себя ни звука, ее душевное состояние никак нельзя было выразить с помощью слов.
Камил был заворожен силой этой действительности, чувством женщины — нелюбимой и, несмотря на это, прекрасной, необычайной, вызывающей восхищение. Ноэми даже не догадывалась, как счастлив он, что видит ее, что она существует. Во время своего бегства он скрывался в жалкой комнатушке, переделанной из кухни, на Цегляной улице, совсем недалеко отсюда. Днем он старался не выходить, адрес свой не давал никому, срок прописки отодвигал со дня на день. Сегодня утром он проснулся и сразу протрезвел. В комнатушке на Цегляной у него всегда по утрам была особенно ясная голова. Посмотрел на чахлую акацию во дворе, и ему почему-то показалось, будто он опоздал, упустил что-то очень важное. Потянулся за газетой и вздрогнул. На Электоральной улице, в том самом доме, где они когда-то жили, — семиэтажном каменном здании, перенаселенном, как обезьянья долина, молодая девушка, фамилию которой не удалось установить, покончила с собой. Он был уверен, что это Ноэми. Смотрел в газету, и буквы прыгали перед его глазами. Едва дыша он побежал на Электоральную. Довольно долго стоял у ворот, не осмеливаясь войти. В памяти его проносились образы прошлого, он видел, как они с Ноэми сидели вдвоем в комнатке на последнем этаже, видел дверь, закрывавшуюся на крючок, со стеклом, заклеенным цветной бумагой, плетеные стульчики, всю эту маленькую комнатку с красными обоями, до того печальную, что за сердце хватало. Они сидели и разговаривали. Вдруг Ноэми стало дурно. Он заботливо перенес ее на кровать. Потом она попыталась поднять руку и что-то ему показать, но у нее не хватило сил и рука беспомощно упала на одеяло. Однако он понял. Откинул одеяло и провел рукой по ее маленькому, мягкому животу — в нем была причина их тревоги. Он приложил к животу ухо, ничего не услышал; там было пусто, только на самом дне лежало что-то маленькое, как орешек. Ноэми очень хотела ребенка, а Камил не хотел. Она лежала на узкой кровати — им всегда доставались узкие железные кровати, — он сидел возле нее, и оба были так несчастны в ту теплую, светлую ночь. А в квартире через площадку в это самое время играли шумную свадьбу… Вся эта картина отчетливо восстановилась в его памяти, пока он стоял в воротах.
