Дом Костаке находился по соседству.
Их застали еще снаружи, за забором. Увидев, что Георге с Василе направляются к ним, они опустили покойника, Костаке вытащил из-за пояса топорик. Тоадер тоже взял в руки тяпку. Старик лежал на боку, уткнувшись лицом в снег.
– Дурнями мы были, брат Василе, – каялся теперь Тоадер, подрагивая губой, – все-то мы дрались, плевались и за родню друг дружку не считали, словно думали, что жить нам тыщу лет…
– Садись, – Василе подвинул ему стул.
– Подлец я был, брат Василе, безмозглый подлец, – продолжал Тоадер тем же плачущим тоном. – Знаю, за все, что я натворил, не положено мне ходить по этой земле. Но каюсь и молю господа бога о прощении. И тебя молю. Молод я был, не всегда думал, что делаю. Прости меня…
Он опустился на колени и молитвенно сложил руки у подбородка.
– Ты, один ты можешь меня простить или же загнать в могилу. Молю тебя, брат Василе…
У Василе потемнело в глазах. Откуда-то издалека, через годы доносился другой голос. Хотя он тоже принадлежал Тоадеру. Слова со змеиным шипеньем выскакивали из его дергающегося рта:
– На колени, предатель! На колени! И молись всевышнему, проси милости его величества, потому что ты пропал! И мне молись, ибо теперь я сельский голова. И теперь все в моих руках, и передо мной ты за все ответишь, слышь?
Тоадер нетерпеливо бил хлыстом по голенищу, поглядывал на свою жертву, не скрывая злорадства. Его нижняя губа дрожала. Но Василе продолжал стоять прямо, в рубахе, порванной на спине от ударов хлыста с вплетенной проволокой и свинцовыми шишками на конце. Его почерневшее, заросшее лицо в кровоподтеках постарело от перенесенных страданий.
– Воды… – просили его пересохшие губы.
– Воды? – с притворным удивлением переспросил Тоадер. – Может, еще что изволите? Ты скажи. Угрожать Сибирью я не буду.
Случайно пришедшее на ум слово «Сибирь» напомнило ему о встрече в винограднике, и жажда мщения стала еще сильнее. Он полоснул его хлыстом по лицу.
– Вот тебе вода! Вот тебе Сибирь! Вот тебе все, что ты хочешь!
В комнату вошел офицер, который уже допрашивал его до потери сознания:
– Оставьте его, господин староста, пусть придет в себя. Может, и вспомнит.
Какое-то время он разглядывал Василе, затем повернулся к представителю закона.
– Господин староста, не знаю как вы, а я умираю от голода. Может, у госпожи Панагицы найдется что-нибудь…
– Господи, – воскликнул Тоадер, – так что ж вы раньше не сказали! Да если надо, мы для вас и живой воды достанем.
Офицер засмеялся довольный.
– Ничего, вино тоже пойдет. А ты, голубчик, – круто обернулся он к Василе, – не тяни резину и развяжи свой язык.
Дверь закрылась, их шаги затихли, поглощенные пылью и душным воздухом. Василе отошел в угол и смертельно усталый опустился на пол. Болело все: лицо, спина, грудь. Но, оставшись один, он чувствовал: больше всего хочется спать. Он мог немного вздремнуть зная, что те придут не скоро. Вино пьется не спеша, да и курицу когда ешь, не надо торопиться. Но он не хотел, чтобы они нашли его спящим, чтобы видели, как он устал.
Его взгляд блуждал по комнате. Всего несколько недель назад здесь был сельсовет. – За тем столом сидел он. И люди шли к нему со всякими вопросами и просьбами, потому как он был во главе села.
Теперь тут примария. И люди приходят к господину старосте, к Тоадеру. Как меняются времена!
Через окно он окинул взглядом крыши домов и верхушки деревьев, которые были видны из его угла. Те же деревья. А мир другой. Власть другая. И он тоже другой… Неужели и он изменился? Нет, не имеет права! Он тот же. Тот же Василе Оляндрэ. Хотя его и били, истязали. Он должен оставаться тем же. Только вода меняет свое течение, когда меняется русло. А он человек. Василе Оляндрэ. Председатель Сэлкуцского сельсовета. Даже если в селе уже есть староста – его двоюродный брат Тоадер. Новая власть назначила его. Сколько порогов обил он, сколько подачек и клятвенных заверений в верноподданнических чувствах дал он, чтобы его назначили сельским старостой. Очень он хотел, чтоб все были у его ног. Чтоб отомстить ему, Василе. Чтоб доказать: он, Тоадер, представляет собой закон и порядок.
В сороковом селяне выбрали его, Василе, председателем, потому что был он бедняком и, значит, считали они, будет отстаивать бедняцкую правду.
Да, его отец, Георге, так и остался без состояния. Так и преставился, не сумев вырвать из рук брата того, что завещал ему родитель на смертном одре. Обивал пороги валенских и сорокских судей и адвокатов, до Кишинева дошел. И всякий раз правда вроде бы была на его стороне. Но вслед за ним приходил Костаке с туго набитым кошельком, и закон поворачивался в его сторону. И Георге получал один и тот же ответ:
– Если перед смертью старик завещал тебе состояние, значит, у тебя есть право на него. Тем более, что ты младший сын. Но у тебя нет свидетелей, которые подтвердили бы это. В то время как все село знает, что твой брат, Костаке Оляндрэ, взял на себя похоронные расходы. И, следовательно, он является наследником состояния…
Напрасно угробив полдесятины земли и тех нескольких овец, что у него были при доме, Георге отчаялся я пошел в корчму. И не вышел оттуда, пока не пропил последний леу.
…Утром следующего дня его нашли окоченевшим перед массивными дубовыми воротами Костаке Оляндрэ. Кто знает, зачем он шел туда: еще раз попытаться уговорить брата отдать ему то, что было его, или, наоборот, излить свою ярость.
Похоронили его рядом с еще свежей отцовской могилой. И Василе Оляндрэ, оставшись один с матерью, без клочка земли, без скотины, с пустым чердаком и дырявой крышей, стал работать не покладая рук, подстегиваемый желанием выбиться в люди, чтобы не быть последним бедняком в селе, чтобы не показывали на него пальцем. А в душу его закралась боль.
Дни Василе стали долгими, ночи – короткими. Далее в зимнюю пору, когда его сверстники убивали время на посиделках да вечеринках. Обучившись столярному делу у бади Андрея Обадэ, он «отдыхал» за верстаком. Дерево было на редкость послушным в его жилистых проворных руках, и односельчане заказывали ему шкафы, вешалки, двери, окна, кровати, столы. И Василе работал на совесть. В селе стали поговаривать о сыне Георге Оляндрэ как о парне старательном, дельном и способном, который ко всему прочему владел золотым ремеслом.
Как-то вечером, возвращаясь домой, повстречался он с бадей Скридоном Кетрару, одним из первых людей села. Тот спросил Василе, имеет ли он понятие о прядильных станках. Василе смущенно пожал плечами и сказал, что он их и в глаза не видел.
– У нас есть один, – объяснил Кетрару, – но, видать, из-за сырости рассохлось колесо, и теперь одно мучение, ход пропадает. Моя Грэкина замордовалась вконец, говорит, вручную куда легче. А вручную много ли напрядешь? Нанять со стороны – мошна тонка. А приданого нужна пропасть, знаешь, сколько у нас девок на выданье. Так что пришел бы к нам да посмотрел, может, и наладишь станок как-нибудь.
Действительно, у Скридона Кетрару было семь дочерей. Производил он их примерно через год, все ожидая наследника. А бог посылал ему, как он сам жаловался, одних баб на голову, и теперь надо было готовить им приданое. Для семи невест. Ибо без приданого и земли трудно их спровадить из дому. Правда, земля у Скридона была – около двадцати десятин, так что было откуда платить прядильщицам. Но у него было строгое правило: экономить везде и во всем. Он выгадывал на хлебе, откормленных свиньях, на бочках с вином и брынзой. Все это он вывозил в город и продавал, приобретая землю. А сами питались мамалыгой, кукурузной крупой и постным борщом с фасолью. А вместо вина пили огуречный или капустный рассол, настоянный на хрене, – чтоб ничего не пропадало, тоже своего рода экономия. И лишь по праздникам, три раза в году, он развязывал мешок с лучшей пшеничной мукой, повелевая жене не скупиться и напечь всего вдоволь, чтоб не думали люди, что они скупердяи и нечем им встретить гостей.
Но село знало Скридона Кетрару таким, какой он есть. Знал его и Василе Оляндрэ. И еще знал Василе, что за работу, если он возьмется налаживать прядильный станок, Кетрару заплатит ему гроши. И все же взялся, может, из любопытства: хотелось поглядеть, что это еще за прядилка? Или поддался соблазну войти в дом одного из самых богатых односельчан? А может, и для того, чтобы увидеть поближе Панагицу, старшую дочь Скридона Кетрару, за которой приударял его двоюродный брат Тоадер…
Пришел он к ним на следующий день. Станок оказался гораздо проще, чем он думал. Вся хитрость заключалась в большом колесе. Оно должно быть сделано из особого дерева, мягкого при строгании и твердого в работе. Кроме того, требовалась большая точность, иначе, как говорил Скридон Кетрару, «пропадал ход».
Василе внимательно оглядел его, все взвесил и решился. Леля Грэкина и Панагица, которые позвали его в кладовку показать станок, обрадовались, услышав его согласие. Панагица даже захлопала в ладоши и запрыгала на одной ноге.
